Нет, нет, тут дело не в этом, а в чем-то другом. Есть какая-то причина, по которой эти трое, вся городская власть – административная, прокурорская и коммерческая, – категорически не желают связывать убийство продавщицы с личностью своего старинного знакомого Германа Либлинга.

Мещерский задумался над сделанным открытием. Но расшифровать его, разложить по полкам пока не мог. В голове отчего-то вертелась «Кондопога». Что там о сходстве с кондопожской ситуацией говорил прокурор Костоглазов, не имея, как он подчеркивал, в виду аспекты экстремизма и национальной нетерпимости? Тогда о какой же нетерпимости могла идти речь в Тихом Городке?

А что ты сам, спросил он себя, видел вчера ночью? Какие выводы сделал ты из того, чему стал свидетелем? Он напряг память. Куприянова… Как она умирала у них на глазах… Мокрое от крови ее платьишко, куртка… В магазине ночью было прохладно, вот она и сидела в куртке. Но неужели вот в такое время в магазин заглядывают покупатели? Выходит, что заглядывают, водочный «шланбой» ночью как раз в самом своем разливе. И в городе знали о том, что она торгует по ночам. Прокурор вон про это упомянул, сетовал еще, что ее не наказывали, не штрафовали. И смотрел он при этом на мэра Шубина, словно укоряя его за… Господи, потому и не штрафовали Куприянову, что помнили в городке, в каких она отношениях некогда была с главой города. Чувствовала она, наверное, себя безнаказанной оттого, что бывший ее школьный бойфренд ей покровительствовал. Интересно, а его жена была в курсе?

Мещерский вспомнил Юлию Шубину. Странно, а ведь там, в салоне красоты, когда Куприянова ворвалась с криком «Он вернулся!», она… Кассиопея и Фома появились мгновением позже, а Куприянова уже вопила что есть мочи: «Он вернулся! Я его узнала!» и обращалась при этом к Юлии Шубиной. Мещерский снова прокрутил в мозгу всю сцену – кажется, к ней, а впрочем, черт его знает, сейчас уже и не вспомнишь, столько всего случилось за это время. Гламурный мирок этот салон, дамское счастье. А Юлия Шубина во время их экскурсии по городу, кажется, вообще говорила, что она не местная, что приехала в город вместе с мужем. Может, она встречалась с Либлингом где-то еще? И об этом знала Куприянова и поэтому ей-то и сообщала о его появлении? Да нет, все это слишком сложно, а потому и неправдоподобно.

Сзади раздался какой-то шорох, но Мещерский не обратил на него внимания.

Ах, как же было бы все просто, если бы в кассе магазина отстуствовала выручка. Или кошелек из сумки Куприяновой был украден. Но он не был украден. Не было только ее мобильного телефона. Если предположить, что его взял убийца, то зачем он ему? Ну, смотря какой убийца. Если, например, оголтелый маньяк… так похожий на маньяка-красавца из фильма «Гладиатор», то… это мог быть своеобразный трофей. Другие-то маньяки со своих жертв трусы снимают, сережки из ушей рвут. Фома вон говорил, что с его сестры в ходе борьбы был сорван пластмассовый браслет. Правда, он так и остался там, на месте убийства. Герман Либлинг не взял его. А телефон Куприяновой прихватил, потому что…

Телефоны мобильные в таких ситуациях берут иногда и потому, чтобы скрыть номера, по которым звонила жертва или с которых звонили ей. Эта мысль была так логически проста и так очевидна, что Мещерский невольно…

Шорох повторился. Он обернулся – никого. Дубовая церковная дверь неплотно прикрыта, снизу под нее подсунут половик. Он перевел взгляд себе под ноги – плиты церковного крыльца, избитые, истертые сотнями ног. Веками тут молились, испрашивали при всем честном народе прощения за совершенные злодейства, а потом сюда же, как в краеведческий музей, водили школьные экскурсии пятиклассников, шестиклассников. Рассказывали им «преданья старины глубокой», как один дядя-князь выколол другому дяде-царю глаза раскаленными спицами, приучая их на этом почти шекспировском сюжете глубже и основательнее изучать историю родного края, такую самобытную, такую драматическую и…

Шорох послышался снова. Мещерский глянул на ступени и не поверил своим глазам. По ступеням ползла белая крыса. Мещерский шагнул и едва не упал. Белое на ступенях замерло неподвижно. И сразу стало ясно, что это не живое, а просто белый предмет, кем-то положенный на ступенях или, возможно, оброненный случайно. Маленькое белое блюдце вверх донышком. Блюдце – на каменной ступени. Мещерский хотел поднять его.

– Прощения прошу…

Голос за спиной, послышавшийся из-за церковной двери, был голосом пожилого человека.

Блюдце на ступенях мог оставить церковный служитель для церковной же кошки, чтобы наливать туда молоко. А кошка должна была ловить за это мышей и крыс…

Мещерский наклонился и опять убедился, что зрение обмануло его – это было никакое не блюдце. Просто лист скомканной белой бумаги. Брошенный кем-то впопыхах.

«Очки надо срочно покупать. Дожил!»

– Извиняйте, молодой человек, могу я с вами поговорить?

Голос за спиной был все тот же. Мещерский обернулся.

Вера Захаровна впервые в жизни опоздала на работу. Мысль о том, что надо встать и начать привычный, опостылевший за столько лет «непрерывного трудового стажа» ритуал сборов, как-то не приходила ей в голову.

Она лежала в своей постели рядом со своим любовником. И чувствовала его руку на своей груди. Тяжелая сильная рука. Она гладила ее нежно, едва касаясь пальцами. Широкая кость, набухшие вены, ладонь, как свинчатка. Она проводила по линиям этой руки – линия жизни, линия сердца.

Герман Либлинг дремал на ее плече. А Вера Захаровна думала об учительнице немецкого языка Вербицкой. Ах, если бы вернуть день того судилища в городском РОНО, она бы ни за что, наверное, не осудила бы ее… Ревность кольнула сердце: ну нет, тогда все было сделано ими правильно – выволочка той развратной шлюхе-учительнице, которая посмела насладиться им раньше всех, раньше меня…

Что же это, как же это было? И было ли вообще? Может, это еще один сон, как и тот…

И вот новый день за окном. Утро и вечер. И снова надо торчать в приемной Шубина. И отчитываться ему о вчерашнем поручении. Что она скажет, что ответит? Что тот, кого ее шеф окрестил «настоящим маньяком», за одну ночь – всего за одну короткую ночь – стал ей дороже всех на свете? Стал ее главным сокровищем. Алмазом ее короны. Ах, не отнимайте, не отнимайте же его у меня…

А если отнимут – что будет? Вера Захаровна думала об этом с болью. А если он просто уйдет: вот сейчас встанет, оденется и уйдет – навсегда, насовсем. Такие, как он, не остаются надолго в тихих городках, даже если они родились там, выросли и кого-то там же и убили…

Зарезали на темной аллее…

Облили бензином и сожгли…

Как же все это дико, неправдоподобно звучит. Вера Захаровна стиснула руку Германа. Если вы посмотрите на него так, как я сейчас, после того, что было ночью, то неужели не поймете, как же все это дико звучит! И вообще, какое все это может иметь значение, когда он способен дарить женщине такое счастье? Мало ли что было пятнадцать лет назад. От тех времен ничего уже не осталось, ничего, кроме темных городских легенд и злых людских суеверий.