Вдруг он вспомнил, что имеет кое-что, что поможет уйти поскорей.

Вытащив из-за пазухи половину листа, Медичи протянул его кардиналу:

— Ваше Преосвященство, вот вторая половина. Остальное вы получите, как договорились, — двумя частями.

И снова Доменичи показал, что радоваться рано.

— А если я не нуждаюсь в остальных письмах?

Козимо сглотнул, хорошо, что из-за суеты и гвалта кардинал не заметил. И все же молодому банкиру удалось ответить достойно:

— Тогда отцу придется предъявить к оплате ваши векселя, выданные в Венеции.

Это был шантаж без уверенности в результате. Леонардо сказал, что Джованни де Медичи попытался выкупить долги кардинала, но не сказал, удалось ли это. К тому же сам Доменичи мог знать больше, чем Леонардо и Козимо.

Но все получилось.

Кардинал снова впился взглядом в лицо молодого банкира и прошипел сквозь зубы:

— Пошел вон! — Видя, что Козимо не трогается с места, повторил приказ: — Вон из Констанца!

Козимо показалось, что Доменичи боится и себя самого, собственной неуправляемой ярости.

Это очень опасно, нужно поспешить покинуть негостеприимный лично для него Констанц.

Судя по догоравшему костру, куда менее гостеприимным город оказался для Яна Гуса.

Даже пепел костра и землю под ним было приказано бросить в Рейн, чтобы вместе с черным дымом развеять память о чешском магистре. Но прошли века, и если кто из палачей Яна Гуса остался в памяти потомков, то именно так — как убийца, а самого Гуса запомнили навсегда.

Когда Козимо вернулся к своим, Леонардо не поверил глазам:

— Тебя отпустили?

— Да, все-таки кардинал боится требования своих долгов. Наверное, много набрал.

— Что ты ему отдал?

— Вторую половину письма. Теперь нужно торопиться за остальными и за расписками, иначе он сожжет Коссу и примется за меня.

— Да, вы с синьором Медичи слишком крепко наступили на любимую мозоль кардинала Доменичи, теперь пощады не ждите.

Козимо махнул рукой:

— Отец знает, что делает. Он что-нибудь придумает.

Леонардо лишь сокрушенно покачал головой в ответ, он не был столь легкомысленно уверен в возможностях даже собственного патрона.

Чтобы не вспоминать свое сидение в каменном мешке, Козимо постарался думать о деловых связях, налаженных в Констанце. Только вот захотят ли те же банкиры Европы сохранить отношения с опальным Медичи после произошедших событий? Будет обидно, если полезные связи рухнут из-за его ареста.

Нет, этого не произошло. Не успел отойти от кардинала, как увидел, что издали машет рукой Якоб Фуггер. Вместе с братом к Козимо спешил и Андреас.

— Мессир Медичи, как мы рады, что вас освободили! Мама просит вас к нам на ужин.

Да, эти Фуггеры явно не боялись никаких кардиналов, даже Доменичи. А он-то боялся…

— Передайте матушке благодарность. Я приду.

Вечером он угощал Элизабет и ее сыновей отменным итальянским кьянти и обещал передавать письма через отделение в Венеции.

Элизабет возмущалась, показывая угол скатерти, которой был накрыт стол:

— Разве это ткань? Разве так делают приличную ткань?!

Якоб, смеясь, переводил.

— Мы завтра уезжаем. Хотели раньше, но… Всех, кто не пожелал посмотреть на казнь этого Гуса, вносили в черный список. Я не боюсь никаких списков, но мальчикам в такие лучше не попадать.

Они не стали обсуждать ни сожжение Гуса, ни свержение папы Иоанна, ни вообще Собор или текущие события, не касавшиеся собственных дел. Разошлись довольные друг другом, Якоб снова и снова просил передавать послания через венецианское отделение, а то и встречаться там.

И вот их опять обступили горы, только теперь все в обратном порядке и рядом не было интересных собеседников вроде Поджо Браччолини, зато были в избытке тягостные воспоминания.

Козимо стоял, глядя на перевал, с которого они только спустились. Антонио осторожно поинтересовался:

— Радуетесь, что пересекли? Может, поторопиться, чтобы от всего этого подальше?

Козимо покачал головой:

— Нет, я о другом думаю. Когда мы подошли с той стороны и проход был почти не виден, казалось, нам никогда не одолеть эту гору. Но мы сделали шаг, потом другой, третий… и вот мы здесь. Наверное, люди берут любые вершины потому, что делают эти первые шаги, а не стоят в нерешительности внизу.

— Ну да… — недоуменно протянул Антонио.

Чего это патрона потянуло философствовать? Нет, Медичи не произносил речи и не откровенничал, напротив, ехал молча, а на невольных привалах во время ночевок подолгу лежал, закинув руки за голову и глядя на звездное небо и темные силуэты гор. Думал…

Никто не спрашивал, о чем, все помнили, что Козимо побывал в каменном застенке замка, а там ничего хорошего, можно не сомневаться.

Козимо действительно думал.

За два последних года его жизнь перевернулась. Сначала отец вызвал его из Рима во Флоренцию и женил. О жене Козимо в Констанце и не вспоминал, писем не писал, поскольку не знал, что писать, передавал приветы в общих посланиях отцу. Эти послания были деловыми, больше похожими на отчеты клерка, чем на сыновьи письма в родной дом.

Потом у Козимо были долгие беседы с Аретино и Поджо по пути в Констанц, когда больше, чем в доме Никколи, приоткрывалась завеса тайны прошлого величия Рима. Вспоминались слова Аретино, что люди прошли уже все, и если бы мы учитывали их опыт, пользовались им, а не оставляли гнить в земле, то продвигались бы вперед куда быстрей.

И Бруни, и Браччолини, и Никколи, и Росси, и Салютати одержимы идеей возродить былое величие Рима. Это хорошая одержимость, но как возрождать, если Рим не просто в разрухе, он словно мяч в игре — кто захватит, тот грабит. Римская империя была сильна своим единством, а что теперь?

Однажды Козимо задумался — смогла бы Флоренция стать новым Римом, и понял, что смогла бы. Ей, как и всей Италии, мешает одно — отсутствие единства. Республика — хорошо, но выбранный на два месяца человек ничего не успевает сделать, следующий гонфолоньер, едва привыкнув и вникнув в суть дел, вынужден уступать место другому. Конечно, многие избираются раз за разом, вернее, чередуясь между собой, но знают, что это ненадолго, а потому осторожны.

Но главные размышления были не о том — не давало покоя увиденное и услышанное в Констанце. Нет, не сырой каменный мешок, не щипцы и крюки на столе у кардинала, даже не костер Гуса вспоминал он. Козимо пытался осознать что-то самое важное для себя, что-то, что пока ускользало.

Его, банкира, не волновало учение Уиклифа, проповеди Гуса и даже его сожжение, во всяком случае, волновало не больше, чем других. Молодой Медичи почему-то был уверен, что он сильней кардинала Доменичи. Эта внутренняя уверенность и не давала покоя.