— Нужно скорей домой. Как можно скорей. Завтра на рассвете.

— Да, Козимо.

Когда Козимо ужинал, стараясь не съесть больше, чем способен принять его сжавшийся от голода желудок, пришел гонец от епископа. Доменичи требовал, чтобы синьор Козимо де Медичи присутствовал на площади во время сожжения еретика Яна Гуса.

Вот тебе и уехал! Что еще задумал Доменичи? Но не идти нельзя, это будет расценено как пособничество еретикам.

— Почему я не уехал во Флоренцию прямо от ворот тюрьмы? Мог бы вытрясти вшей по дороге, а побриться дома.

Козимо мог сколько угодно досадовать на себя за то, что расслабился и потерял чувство опасности, поправить уже ничего нельзя.

Утром Медичи радовался, что не относится к числу почетных гостей Собора, а потому не обязан присутствовать на самом судилище, устроенном над Яном Гусом. Козимо не вмешивался не только в политику, никогда не интересовался теологией или богословскими вопросами, не участвовал в диспутах. Потому, даже когда весь Констанц обсуждал и осуждал проповедническую деятельность чеха, не прислушивался. Козимо давно понял, что лучше заниматься финансами и древностями, отец прав — чем дальше от любой власти, тем целее шея. Об этом неустанно напоминали расчесы по всему телу и зудящая, несмотря на тщательное мытье, кожа головы.

Но что-то подсказывало, что Ян Гус говорил правду о состоянии церкви, ведь все обвинения чешского проповедника подтверждал (но не осуждал!) и сам Иоанн, да и остальные кардиналы. Но одно дело — фарисейски вздыхать в беседах меж собой, зная, что все вокруг повязаны тем же, и совсем иное — в проповедях обличать папское окружение, и не только его.

Леонардо объяснил, что Ян Гус отказался признать себя виновным и отречься от того, в чем его обвиняли. А ведь этим можно было бы спасти жизнь.

— И навеки остаться гнить в каменном мешке? — помотал головой Козимо.

— Там страшно? — осторожно поинтересовался в ответ Леонардо, уже понявший, что светлая прядка в темных волосах Медичи — не от пыльного налета.

— Если знаешь, что выйдешь, то пережить можно. Но если понимать, что навсегда…

На Собор идти не пришлось, а вот за крепостную стену к месту аутодафе отправились. Леонардо попытался оградить Козимо от этого, советуя по пути исчезнуть, раствориться в толпе. Но тот только помотал головой, Козимо помнил цепкий змеиный взгляд епископа и понимал, что если Доменичи потребовал присутствия, то непременно проверит, пришел ли.

— Зачем я ему? — Этот вопрос мучил Медичи, но сильного предчувствия неприятностей не было. Или даже интуиция притупилась?

Вдруг вспомнились строчки Дантовой «Божественной комедии»:

«Поэтому — тем лучше, чем скорей;

Раз быть должно, так пусть бы миновало!

С теченьем лет мне будет тяжелей».

Кажется, их на вечеринке у Никколи цитировал Косса?

— Антонио, а где Поджо Браччолини? Ничего о нем не слышал?

— Уехал на север. Нет, его не тронули. И Бруни уехал. Только ты в подземелье попал.

Косса успел убрать с глаз Доменичи и остальных своего любимого секретаря? Удивительно, что это ему удалось. А как же фон Ним? Что-то странное… Хотя что тут странного? Не из идейных соображений арестовал его Доменичи, кардинал хотел заполучить сведения о либро сегретто.

Но это же означало, что сам Козимо был на волосок от гибели, ведь отказавшегося открывать пещеру Али-Бабы вполне могли попросту придушить в его каменном мешке.

Ну это мы еще посмотрим, кардинал Доменичи…

Осужденного Гуса привели под улюлюканье, проклятья и даже плевки из толпы. С него стащили черную одежду, оставив только в белой, грязной от пребывания в тюрьме рубашке, шутовской колпак не держался на голове, то и дело падая, его поднимали и напяливали снова.

Но отсутствие нормальной одежды, кое-как бритая голова, шутовской колпак и проклятья со всех сторон не могли умалить достоинства, которым веяло от высокой худой фигуры. Гус понимал, что его ждет, но не сдался, он шел так, словно видел впереди перед собой вечность, недоступную тем, кто совершал казнь. Это приводило его палачей в совершенное бешенство. Но неистовствовала и толпа.

Козимо смотрел на жителей и гостей Констанца и не мог понять, чем им так досадил Ян Гус. Он не проповедовал в Констанце, а выступить осужденному не дали даже с оправдательной речью перед обвинителями. Если бы те, кто с удовольствием тащил хворост для костра, послушали, что говорит этот человек, обвиненный в ереси только за то, что открывал правду о священниках всех рангов, начиная с папы, возможно, хворостом обложили совсем других.

Но никто не слушал. Увидев какую-то старушку, притащившую вязанку хвороста ради костра побольше, Гус усмехнулся:

— Святая простота. Прости ее, Господи, не ведает, что творит.

Пройдет неполных шестнадцать лет и на другой костер взойдет девушка, имя которой останется в веках — Жанна д’Арк.

Козимо не зря ожидал, что епископ Рагузский проверит его присутствие, прямо в толпе его нашел какой-то служка, сообщил, что епископ зовет к себе. Повернув голову в сторону Доменичи, Козимо увидел, как тот манит пальцем.

— Ну вот и закончилась свобода… Отправишь гонца к отцу. Хотя вряд ли этот хищник выпустит меня из своих когтей еще раз, — вздохнул он, пожимая запястье Леонардо, перед тем как отправиться к зверю в пасть.

— Синьор Медичи, я хочу, чтобы вы были рядом, когда зажгут костер. Отсюда лучше видно.

— Я предпочел бы, Ваше Преосвященство, быть уже на пути домой. Вы сами посоветовали поспешить.

Глаза кардинала зло сверкнули, а губы исказила недобрая усмешка:

— Я передумал.

— Отпускать меня? — Козимо сделал все, чтобы голос не дрогнул, а ужас не отразился на лице.

— Нет, торопить тебя. Сначала посмотри. Вот что будет с твоим Иоанном, если я не получу желаемое. А потом с тобой, если узнаю, что содержимое писем известно кому-то кроме меня и донны Камиллы.

А вокруг привязанного к большому столбу не только веревками, но и железной цепью (веревки ведь сгорят) Яна Гуса укладывали вязанку за вязанкой. Доменичи вдруг нахмурился:

— Эй, он стоит лицом на восток!

— Да, Ваше Преосвященство, — согласился хлопотавший вокруг Гуса священник. Он с видимым удовольствием распределял вязанки так, чтобы загорелось сразу, но горело долго.

— А надо на запад, он же еретик!

Козимо сумел заставить себя смотреть, не видя. Отвернуться нельзя, значит, придется мысленно поставить перед собой стену из камеры, где сидел. Невыносим запах паленого тела и волос — он вспомнил запах сырости и плесени… Удалось плохо, но все равно легче, чем видеть, как сжигают человека, посмевшего что-то сказать против.

Козимо не слышал проповедей Яна Гуса, но теперь он хорошо знал, что в каменном мешке можно оказаться, не будучи ни в чем виновным, и к костру тоже могут приговорить, если не выкупят.