у нее никакой не было, но я заметил, как вторая камера периодически замирала на ее крупном плане.

Был перерыв. Поехали за кассетами, конечно, не рассчитали и забыли запас в гостинице. Надя отыскала меня на берегу.

— Мне этот Сема надоел, — сказала она.

— Кто?

— Сема, оператор. Он меня сегодня в кино звал. Операторы ничего не решают, правда?

— В чем?

Она не ответила. Продолжала, словно не слышала:

— У нас кино идет интересное, индийский фильм, в двух сериях. Вы не смотрели?

Глаза ее были настойчивыми, чистыми.

— Не люблю индийские фильмы, — сказал я.

— Я тоже не люблю, — сказала Надя слишком быстро. — Они такие примитивные. Но иногда хочется развлечься и ни о чем не думать.

— Надя! — закричал Розинский. — Ты куда ушла? Начинаем.

— Зовет, — сказала она. — Обратил на меня внимание. Говорит, что у меня данные.

Она отошла к группе. Но недалеко. Остановилась и спросила:

— А вы специально к речке отошли?

— Нет, — удивился я.

Она засмеялась низким сочным смехом.

А я понял, что специально отошел к реке, надеясь, что она подойдет ко мне.

Этого еще не хватало, рассердился я на себя. Знаменитый писатель. Сколько ей лет? Двадцать, не больше. Девушка хочет в кино. Девушка совершенно не представляет, что это такое. Она думает, что это и есть красивая жизнь. Ей все говорят: ах, у тебя удивительные глаза! Ах, какие волосы! Понятно, почему сердится Виктория: непозволительно острое внимание со стороны мужчин. Я поглядел наверх. Виктория стояла, ждала Надю, но смотрела на меня. Как мне показалось, с осуждением.

На следующий день мне надо было уезжать.

Перед поездом я зашел на площадку. Посмотреть, как будут снимать. А может, взглянуть на Надю. Может быть. Вчера я уехал раньше других, был зол на себя, устал как собака. Уехал, пока снимали, лег спать.

Я знал, что Наде делать на площадке нечего. Но почти не сомневался, что она придет.

Она меня увидела, когда я шел по улице.

Она сидела, болтала с оператором Семой.

Сразу поднялась и пошла мне навстречу.

— Вы вчера ушли, даже не попрощались, — сказала она с осуждением. Как будто я нарушил обещание ждать ее.

— Устал.

— А я в кино ходила. С Семой. Ужасная тоска эти индийские фильмы.

У Нади были губы очень нежного розового цвета.

— Как вы думаете, — спросила вдруг Надя, — у меня есть шансы поступить во ВГИК? Или в театральное училище?

— А почему ты хочешь?

— Я обязательно поступлю, — сказала Надя. — А вы мне поможете?

— Как же я вам помогу?

— Ну, у вас связи, вас все знают. Вот я книжку принесла, подпишите.

Пока я подписывал книгу, а она корректировала надпись: «Напишите лучше — «Дорогой Наде», так лучше», подошел Миша, сказал, что машина ждет.

Надя взяла книгу, спрятала в сумочку.

— Что вы ей написали? — спросил Миша.

— Не твоего ума дело. — Надя четко разбиралась, кто ей может помочь в Москве, а кто ей не нужен.

Но Миша не обиделся. Пошел к машине.

— Вы верите, что я поступлю? — спросила Надя.

— Убежден, — искренне ответил я.

— Я в Москве вас найду. Мне даже вашего телефона не надо. Осенью приеду.

Потом она протянула мне руку, как послушная девочка.

— Не уходите еще. Я вам тоже подарок приготовила.

Она извлекла из сумочки елочную игрушку, таких давно уже не делают. Петушок из давленого картона, позолоченный.

— Если увидимся в Москве, — сказала она серьезно, — я вас по петушку узнаю.

— Николай, ты с ума сошел! — крикнула Виктория. — На поезд опоздаешь.

Я побежал к машине. От машины оглянулся. Надя стояла, приветственно подняв руку. Очень белую руку.

В поезде я снова расстроился. Попытаюсь объяснить почему. Мне скоро пятьдесят лет. Формально я вроде бы достиг многого. Меня знают, печатают, снимают. И если я завтра умру или улечу на Марс, то, полагаю, еще долго будут говорить о моем тоне, моей стилистике, моем видении мира. А если честно — добился ли я того, чего хотел? Нет, ничего не изменилось. Двадцать лет назад я писал лучше, хоть многого и не умел. Сейчас я на площадке, с которой путь только вниз. Поэтому мое общение с тщеславной и прямодушной в своей целенаправленности Надей было ложью. Не видела она меня. Видела только имя на обложке книги или в титрах фильма. Улыбаясь, превратила меня в ступеньку, по которой можно подниматься к заветной вершине. А в сущности, никому я не нужен и ничего не стою… Я полез в карман, достал золотого петушка. Он был потерт на краях. Видно, много раз его доставали из коробки и вешали на елку. Узнает она и без петушка. Я положил петушка обратно в карман, и пальцы нащупали что-то еще. Я вытащил это что-то. Оказался снова картонный позолоченный петушок. Второй. Я положил их рядом на колени.

Фантастика, подумал я. Петушки размножаются.

Пора спать!

Лизочка вошла в спальню средней группы, держа под мышкой сразу три книжки.

— Ура! — закричал Петя. — Будет настоящее чтение.

— Ничего подобного, — сказала Лиза. — Через пятнадцать минут отбой, и все будут спать. Завтра рано вставать.

— Конечно, завтра рано вставать, — сказал рассудительный Артур.

— Ну и пускай, — тихо сказал Гарик.

Лизочка хотела сесть за свой столик, но села на край кроватки Гарика.

Пупс (это прозвище, а на самом деле его звали Сеней), у которого болел живот, крикнул со своей кроватки:

— Это нечестно, мне не будет слышно!

— Если будете вести себя хорошо, все услышат. Мы сегодня…

Лиза сделала паузу, как в настоящем театре. И постепенно даже самые шумные замолкли.

В комнате стояло двадцать кроваток. Три кроватки были пустыми. Завтра днем их заселят новыми детьми. Большая лампа висела над центром спальни, где и стоял столик ночной нянечки. Когда дети заснут, лампу можно потянуть за шнур, опустить к самому столу, и свет ее не будет мешать детям.

В комнате стало очень тихо. Так тихо, что все услышали, как Пупс, у которого болел живот, слез с кровати и выдвинул из-под нее свой ночной горшок. Кто-то засмеялся, а Пупс молчал.

Лиза сказала:

— Я прочту вам про Красную Шапочку.

— Я не хочу, — сказал Гарик. — Я спать не буду.

— Он боится! — крикнул Пупс с горшка. — Он струсил.

— Серый волк ее съел, — упорствовал Гарик. — И она умерла.

Лиза отвернулась от Гарика, потому что у Гарика были очень печальные глаза. Как раньше говорили, подумала она, «не жилец»? Гарик так старательно избегал упоминаний о смерти, даже в сказках, как будто он уже дорос до понимания ее.

— А потом пришли охотники, —