– Хочу!

Моника удалилась ненадолго и вернулась с двумя юношами. Они уселись у костра, Моника разлила вино из плетеной бутылки. Один из цыган – Моника называла его Шандор – перебирал пальцами гитарные струны. У меня от этих переборов пробежал мороз по коже. Второй гортанно и пронзительно запел. Я слушал и думал: что мне напоминает это пение? То ли испанское фламенко, то ли давно слышанные мной старинные романсы…

– О чем они поют? – тихо спросил я у присмиревшей Моники.

– О любви женщины, которая доводит до смерти. И переживает смерть! – ответила она, и глаза ее сверкнули в темноте колдовскими огнями.

Все происходившее походило на сон. Я медленно обнял Монику под шалью, она не сопротивлялась. Когда смолкла гитара, я почувствовал, что наши губы слились в долгом, горьком поцелуе. Волосы Моники пахли дымом.

– Ты хочешь остаться? – спросила она.

– Да, – ответил я одним наклоном головы.

– Тогда пойдем!

Она легко поднялась и увлекла меня в сторону поля:

– Здесь нас никто не увидит!

– А как же твой дядя? Он же будет беспокоиться?

– Ты слышишь, они там пьют и поют, потом уснут. Он знает, что я люблю вечерами гулять в поле.

Моника бросила на землю теплую шаль. Я обнял тонкую талию девушки, зарылся лицом в складки платья где-то на уровне груди.

– Что это? – спросил я, нащупав довольно тяжелое украшение на длинной золотой цепочке.

– Амулет, – прошептала Моника. – Остался от матери. Он всегда со мной.

Я целовал длинные прохладные пальцы девушки, сжавшие цыганский крест, и больше не помнил уже ничего.

Когда я очнулся, занимался рассвет. Было холодно, и Моники не было рядом. Я с трудом поднялся, бережно взял с земли яркую шаль, приложил ее к щеке, вспоминая прошедшую ночь, и пошел в сторону табора. Было прохладно, по земле вился туман.

Моника сидела возле одной из повозок, у небольшого костра. Я медленно подошел и обнял ее за талию.

– Мы сегодня уезжаем отсюда, – грустно сказала она. – Становится холодно.

– И куда вы дальше?

– Через Париж на юг. Там будет тепло детям и животным. Наш табор не ждут нигде, наши дети не ходят в специальные мобильные школы, поскольку у них нет документов. Вся надежда – только на самих себя… К тому же каждый год мы посещаем Сен-Мари де ля Мер, где находится икона цыганской Божьей Матери.

Я укутал Монику шалью. Она закрыла глаза и обняла меня:

– Ты хочешь доехать с нами до Парижа?

– Да. Я не хочу расставаться с тобой. И мне тоже надо в Париж.

– Тогда сегодня едем. Я не могу задерживаться тут. Дядя сказал, нам скоро пора в дорогу…

– Хорошо. Где вы остановитесь в Париже?

– В пригороде, неподалеку от периферика. Раньше мы всегда останавливались в районе Сен-Дени.

– Это такой очень неоднозначный район… Слава у него, мягко говоря, нехорошая!

– Это точно! – подтвердила Моника. – Больное место. Рабочий квартал, много бедноты, складов для оптовиков, дешевых столовых. Кругом проститутки, наркоманы, китайские жулики. Я знаю, там много нехороших мест, куда приезжали искатели легких приключений, гей-саун и прочих удовольствий. Но нам там было неплохо. В Сен-Дени был настоящий цыганский городок, постоянно жили несколько сотен цыган. Они промышляли тем, что продавали вещи на блошиных рынках в районе стадиона Штат-де-Франс.

– И что же произошло потом?

– Цыганский городок из-за соревнований по регби власти просто разогнали, рынки закрыли и снова открывать запретили. Так происходит не только в Париже. Неподалеку от Лиона точно так же разогнали цыганское поселение в Вениссе накануне какого-то спортивного состязания. И вообще из Франции в последнее время несколько сот цыган депортировали. Политика такая.

– Я слышал, в России тоже в некоторых городах сносят цыганские «шанхаи». Ссылаются на преступность…

– Да. Это главный аргумент, – вздохнула Моника. – Теперь в центр Парижа нам коллективный въезд заказан, ты понимаешь. Хотя в газетах нас очень уважительно называют «путешествующими людьми». Кстати, неподалеку от местечка в пригороде, куда мы едем, живет один потрясающий человек. Я тебя с ним познакомлю. Он настоящий французский клошар.

– Клошар? – изумился я этому слову в устах молодой цыганки. – Может быть, просто бомж? Или он из цыган?

– Нет! – энергично замотала головой Моника. – Просто старый парижский клошар. Он сам так о себе говорит. Ты все поймешь, когда его увидишь. Хотя он не любит встречаться с чужими людьми. Но я ему как дочь, с раннего детства. Когда бываю в Париже, я всегда к нему захожу. Он много лет живет на одном и том же месте…

* * *

После короткого, но энергичного (слышно было даже на улице) разговора Моники с дядей Яношем меня вызвали к нему на «командный пункт» – в старенький мини-вэн «фолькс ваген». Как и положено цыганскому барону, дядя ездил на самой крутой в таборе тачке и жил в отдельном фургоне. И все решения относительно жизни своих родственников и друзей тоже принимал только он.

Дядя Янош сидел, покуривая трубку, развалившись на заднем сиденье. У его ног лежал истоптанный красный коврик.

– Кто ты будешь? – спросил меня дядя, поблескивая тяжелой цепью из «цыганского» золота.

– Я Тимофей. Из России.

– В таборе у нас будешь Тимош! Что делаешь во Франции?

– Скитаюсь, как и вы, – сказал я. – Собираю материал для публикации в газете.

– Так ты журналист? – Дядя посмотрел на меня с выраженным интересом.

– Что-то вроде того.

– Тогда у меня будет два условия, – авторитетно сообщил дядя. – Ты в своей статье или что там у тебя… не будешь писать о том, что все цыганы – воры и негодяи. Второе. Пока ты в таборе, ты переоденешься в нашу одежду, будешь есть нашу еду и относиться к нам с уважением. Никаких джинсов в моем таборе! А то мои ребята тебя зарежут!..

После паузы дядя расхохотался:

– Что, испугался? Это такая шутка у меня. Но ты смотри, если что… – Он погрозил мне тяжеленным кулаком с массивной печаткой.

Что мне оставалось, как не уверить его в соблюдении законов механизированных кочевников? Моника сияла от счастья. Через полчаса она притащила мне одежду: широченные штаны, пеструю рубашку и некое подобие утепленного пиджака. Мне разрешили оставить свои военизированные теплые ботинки и шарф.

Ехать я должен был в мужском фургоне, куда набилась целая дюжина цыган. Разговаривали одновременно, стремясь перекричать не только друг друга. Комфорта добавляла навязчивая жестикуляция нон-стоп. На меня косились недобро, но никак ко мне не обращались. Запах немытых тел, лошадей, солярки, травки и еды в фургоне стоял такой, что впору было натянуть респиратор. Я прикинул, что к моменту прибытия в Париж я или задохнусь, или оглохну, но, вероятнее всего, с ума сойду в этой веселой компании.