В «Голубом свете» я, словно предчувствуя, рассказала свою позднейшую судьбу: Юнта, странная девушка, живущая в горах в мире грез, преследуемая и отверженная, погибает, потому что рушатся ее идеалы — в фильме их символизируют сверкающие кристаллы горного хрусталя. До начала лета 1932 года я тоже жила в мире грез, игнорируя суровую действительность и не воспринимая таких событий, как Первая мировая война с ее драматическими последствиями.

«О, Господи, — говорили позднее мои друзья, — но ты же должна помнить тот день, когда закончилась война, как в Берлине все шло кувырком и улицы были переполнены людьми и красными флагами».

А истина такова: мне исполнилось шестнадцать лет, я ходила мимо церкви кайзера Вильгельма в школу и мало что видела и слышала из того, что было связано с последним днем войны. Я даже не знала, почему на улицах стреляют. Лишь после премьеры «Голубого света», когда мне с фильмом довелось объездить всю Германию, я впервые услышала имя Адольфа Гитлера. Когда спрашивали, чего я жду от этого человека, то могла лишь смущенно ответить: «Даже не думала об этом». Этот вопрос мне задавали все чаще. Я начала интересоваться Гитлером. Куда бы я ни пришла и ни приехала, повсюду велись жаркие дискуссии. Одни видели в нем спасителя Германии, другие — осыпали насмешками. Я же не могла составить никакого мнения. В политическом отношении я была столь несведущей, что даже не понимала, что означают понятия «правый» или «левый».

Правда, я знала, что у нас больше шести миллионов безработных, и родители мои считали, что нужда и отчаяние становятся все более угрожающими, а надежды на улучшение постоянно уменьшаются. Отец уволил две трети рабочих, и ему с большим трудом удавалось держать на плаву прежде весьма процветавшую фирму. Дом на Цойтенском озере был продан, и родители жили теперь в небольшой квартирке неподалеку от Шёнебергской ратуши. Под бременем массовой нужды развалилась система социального обеспечения. Среди беднейших слоев населения уже свирепствовал голод. Куда бы я ни пришла, везде говорили об Адольфе Гитлере, многие ожидали, что он покончит с бедностью. Его фотоснимки и газетные литографии мне не нравились.

Но для себя я охотно сфотографировала бы его.

Когда я возвратилась в Берлин после турне со своим фильмом, повсюду были расклеены плакаты, объявляющие, что в берлинском Дворце спорта выступит с речью Адольф Гитлер. Спонтанно приняла решение сходить туда — думаю, был конец февраля 1932 года; я никогда раньше не посещала политические собрания.

Дворец спорта переполнен. Трудно найти свободное место. Наконец я села, втиснувшись между двумя возбужденными, громогласными мужчинами, и вскоре раскаялась в этом. Но выйти из зала было практически невозможно: толпа перекрыла все проходы.

Наконец, с большим опозданием появился Гитлер; до этого духовой оркестр играл марш за маршем. Люди вскочили со своих мест и, словно лишившись рассудка, начали скандировать: «Хайль, хайль, хайль!» — в течение нескольких минут. Я сидела слишком далеко, чтобы рассмотреть лицо Гитлера. Когда возгласы стихли, Гитлер начал говорить: «Соотечественники, соотечественницы…» Странным образом в тот же момент мне явилось видение, которое я никогда не могла забыть. Мне показалось, что поверхность Земли — в виде полушария — вдруг посередине раскалывается, и оттуда выбрасывается вверх гигантская струя воды, такая огромная, что касается небес.

Хотя многого я не понимала, речь Гитлера оказала на меня колдовское воздействие. Слушателей словно оглушила барабанная дробь, и все почувствовали, что находятся во власти этого человека.

Два часа спустя я стояла, поеживаясь от холода, на Потсдамерштрассе. Трудно было даже остановить такси, настолько сильны были впечатления от собрания. В голове мелькали обрывки мыслей. Сможет ли этот человек сыграть некую роль в истории Германии и к чему приведет — к добру или злу? Я медленно шла домой в направлении Гинденбургштрассе и не могла освободиться от гнетущего впечатления.

На следующий день я встретилась с приятелем, решив поговорить с ним о Гитлере. Это был Манфред Георге,[182] редактор берлинской вечерней газеты «Темпо» в издательстве «Уллыптейн» — десять лет спустя, во время Второй мировой войны, издатель и главный редактор выходившей в Нью-Йорке немецкоязычной еврейской газеты «Ауфбау». Раньше я совершенно не понимала, что это значит — быть евреем. В моей семье и в кругу моих знакомых об этом никогда не говорили. Без дружбы с Манфредом Георге я бы, возможно, оказалась глубже втянутой в национал-социалистические идеи. Он был убежденным сионистом, тем не менее тогда еще не предвидевшим грядущей опасности — во всей ее полноте. Его тогдашняя оценка Гитлера: гениален, но опасен.

Многие удивляются, как я, несмотря на дружбу с Георге, в течение многих лет могла доверять Гитлеру. Хочу здесь попытаться честно и нелицеприятно ответить на этот трудный вопрос. Георге вполне понимал, что я нахожусь под сильным влиянием Гитлера. Правда, я четко различала политические убеждения фюрера и его личность. Для меня это были разные вещи. Расистские идеи я безоговорочно отвергала, и потому никогда бы не могла вступить в НСДАП, а вот его социалистические планы — приветствовала. Самым важным для меня было то, что Гитлер обещал ликвидировать безработицу, которая уже сделала несчастными более шести миллионов человек. Учение о расах, как тогда полагали многие, всего лишь теория и не что иное, как предвыборная пропаганда.

Несмотря на смятение, в которое меня повергло выступление Гитлера во Дворце спорта, впечатления от этого вечера вскоре снова отошли на задний план. В это время — весной 1932 года — мои будущие кинематографические планы занимали меня больше, чем политика. А тут еще я получила из Голливуда телеграмму, в которой кинокомпания «Юнивёрсал-филм» делала мне интересное предложение. В новом фильме Фанка мне предлагалось сыграть главную женскую роль не только в немецкой, но и в американской его версиях. Речь шла о совместном германо-американском производстве. Снимать предполагалось в Арктике.

С противоречивыми чувствами читала я эту и последующие телеграммы, в которых от меня требовали срочного ответа. Но не могла решиться ответить согласием. Гренландия, несомненно, была очень интересна, но успех «Голубого света» давал мне шанс делать самостоятельно и другие фильмы. И вот от этого-то мне нужно теперь отказываться? Сколь ни привлекательно было предложение, я отклонила его.

Фанку это было на руку. С начала триумфального шествия моего фильма отчужденность между нами еще увеличилась. Ему так никогда и не удалось сделать фильм более успешный, чем мой.

Но «Юнивёрсал» хотела заполучить меня во что бы то ни стало и предложила фантастический гонорар. И если я решила принять предложение, то в основном не из-за денег — куда больше меня прельщала неповторимая возможность познакомиться с Гренландией. Конечно, сыграл свою роль и шанс стать известной в США — благодаря американской версии фильма. Но последний стимул был все же чисто эмоциональный. Решающее значение имела перспектива еще раз — возможно, в последний — поработать в экстремальных условиях вместе со своей командой.