Мы препирались на тему, как часто я заглядываю в мобильник, а между тем мама-то знала, что мы теряем время, потому что у нее была информация, которая не допускала отлагательств.

— Все равно — что ты здесь делаешь?

Я должен был предположить, почему она бежала всю дорогу от дома к чашке, но от чего-то тормозил. На самом деле догадаться о причине было нетрудно. Я испугался до смерти.

— Алисия рожает! — закричала мама, как будто предыдущие две минуты я не давал ей говорить. — Надо бежать!

— Ага. Хорошо.

Я поднял доску, как будто собираюсь бежать, но остался на месте, будто заводя мотор. Загвоздка состояла в том, что я не знал, куда мчаться.

— Куда бежать?

— Домой к Алисии. Быстро!

Я вспоминаю, что мне стало как-то не по себе, когда она крикнула, что надо нестись к дому Алисии. В последнее время мне несколько раз снились или мерещились эти роды. Мне снилось, что у Алисии схватки, а ее родителей нет рядом, и она рожает прямо в автобусе или в маршрутном такси, а я возле нее и не представляю, что делать. А еще — я где-то в другом месте и получаю сообщение, что Алисия родила и оба, она и ребенок, живы и здоровы, а я все проворонил. И потому я знал, что не должен ничего пропустить и что еще остается шанс родить ребенка на верхнем этаже автобуса номер 43.

Когда я поспешил вслед за мамой, она обняла меня и поцеловала в щеку.

— Удачи, солнышко! Не бойся. Все будет замечательно!

Я помню, о чем я размышлял, когда мчался по Эссекс-роуд к дому Алисии. Я думал: «Надеюсь, я не очень вспотел. Не хочу, чтобы от меня слишком воняло, когда я буду делать то, что должен делать». А потом я подумал: хорошо, что мне не очень хочется пить. Потому что хотя в пакете, который загодя упаковали для больницы, и была бутылка воды, не буду же я сейчас в нем рыться. Это вода для Алисии. И нянечек не смогу я попросить дать мне воды, так как они обязаны ухаживать за Алисией, а не за мной. И я не должен ходить в туалет, чтобы попить воды из-под крана, поскольку Руф может постараться именно за эти пять минут родиться. Потому я могу сказать, что беспокоился о себе, а не об Алисии и ребенке, если не учитывать тот факт, что заботился я о себе оттого, что знал: мне нельзя будет хлопотать о себе.

Мама Алисии открыла дверь. Андреа. Андреа открыла дверь.

— Она в ванной.

— А, хорошо.

И я прошел следом за ней и уселся на кухне. Я имею в виду вот что: я не мог сидеть так, как сидел бы дома. Я нервничал, потому примостился на краешек одного из кухонных стульев и стал елозить ногой по полу. И мама Алисии взглянула на меня как на сумасшедшего.

— Ты не хочешь ее видеть? — спросила она.

— Хочу. Но она же в ванной.

Андреа рассмеялась.

— Ты можешь войти.

— Правда?

— О господи! — сказала она. — Отец ребенка моей дочери никогда не видел ее обнаженной?

Я зарделся. Я был уверен, что лицезрел голыми все части ее тела, только не все сразу.

— Думаю, ты ее наблюдал достаточно, — пояснила она. — Я не переживаю, что ты увидишь ее в ванне.

Я встал. Я был еще не до конца уверен.

— Хочешь, чтобы я пошла с тобой?

Я отрицательно помотал головой и пошел вверх по лестнице. Даже в это мгновение я надеялся, что дверь ванной будет заперта.

У нас с Алисией не было секса с тех пор, как мы с ней воссоединились. Так что я потерял всякую связь (если понимаете, о чем я) с тем, как она выглядит под мешковатыми футболками и джемперами с братского плеча. Я не мог в это поверить. Она просто стала другим человеком. Живот у нее вырос, будто там двухлетний ребенок, а грудь увеличилась раз в пять с тех пор, как я в последний раз ее видел. Она выглядела так, будто сейчас взорвется.

— Восемь минут, — сказала она.

Голос ее тоже стал забавным. Он на слух казался глубже и старше, чем прежде. В сущности, она внезапно начала смотреться так, будто ей тридцать, а я ощущал себя на семь. Мы быстро двигались в противоположных направлениях. Я не знал, о чем это — восемь минут, поэтому пропустил мимо ушей.

— Можешь сейчас засечь время?

Она указала на свои часы. Я не представлял, что с ними делать.

Мы ходили на курсы для беременных, хотя, глядя на меня, этого не скажешь. После разочарования в Хайбери, где все учащиеся сами были учителями или седыми стариками, мама нашла кое-что приемлемое в больнице. Там были ребята более или менее нашего возраста. Там мы встретили ту девушку, которая потом учила меня надевать подгузники в туалете «Макдоналдса». И именно там я встретил тех девушек, о которых мы с ней говорили, Холли и Николь. Папаш там было немного. Но все равно преподаватель подробно рассказывал нам о родовых схватках. Но сперва мама прибежала ко мне в чашку сообщить о том, что Алисия рожает, затем я оказался в доме Алисии, и, наконец, эта ванна с голой женщиной, на Алисию совсем не похожей... Спустя какое-то время все стало проясняться в моей голове. Она видела, что я не понимаю, чего она хочет, и стала орать на меня.

— Время схваток, уебище!

Алисия не способна была выразить это по-другому. Она была раздражена, ей было больно, а я от обиды чуть было не уронил часы в ванну и не бросился домой. В последующие двенадцать часов у меня раз пятьсот появлялось искушение бросить все и рвануть домой.

Внезапно она испустила этот ужасный, кошмарный вопль. Он прозвучал как рев животного, хотя я не мог сказать, какого именно, потому что не очень-то знаю мир диких зверей и все такое. На мой слух, нечто аналогичное издавал осел в поле возле отеля в Испании. Часы опять чуть не упали в ванну, на сей раз потому, что я едва не выпрыгнул из своей кожи.

— Что это было? — спросила она.

Я взглянул на нее. Она не знает? Она считает, что в ванной есть кто-то еще? Осел, например?

— Это... это ты, — сказал я. Мне не хотелось этого говорить — слишком грубо.

— Да не звук, баран ты гребучий! — заорала она. — Я знаю, что это я! Время... Сколько это заняло минут?

Я успокоился, поскольку понял, что Алисия не сошла с ума. С другой стороны, я не знал, сколько минут это продолжалось, и боялся, что она будет на меня сердиться.

— Не знаю, — сказал я.

— Господи, — запричитала она, — а какого хера ты тут, черт тебя подери?!

На курсах нас предупреждали насчет ругательств. Та женщина сказала нам, что наши спутницы жизни могут называть нас такими словами и вообще произносить такие вещи, каких мы и в уме не держим, из-за боли и раздражения. Я подумал, впрочем, что она не стала бы так ругаться, пока ребенок не начал рождаться. А значит, это был дурной знак.

— Ты не говорила мне, когда закончилась предыдущая, — объяснил я. — Поэтому я не могу тебе сказать.