Мне хотелось бы проследить участь каждой рукописи Брэнуэлла в Англии и Америке, иметь их расшифрованные копии (по крайней мере тех из них, что не рассматривались в издании «Шекспир-хед»). Как Вы думаете, это возможно? Полагаю, фотокопии обойдутся в немалую сумму, тем не менее это был бы важный шаг вперед. Как я понимаю, основная часть рассказов Брэнуэлла об Александре Перси, известном под именем Нортенгерленд, не расшифрована. Мне пришло в голову, что исчерпывающие сведения об этом любопытном персонаже могли бы пролить свет на развитие противоречивой личности Брэнуэлла.

Я также думала о Ваших подозрениях относительно того, что на титульных листах многих ангрианских рукописей подделана подпись Шарлотты Бронте. Было бы очень интересно получить результат экспертизы специалиста-почерковеда, который мог бы установить, фальсифицированы ли подписи на ангрианских рукописях, и заявить определенно, кто их автор — Шарлотта или Брэнуэлл.

Надеюсь посетить Йоркшир в не слишком отдаленном будущем и встретиться с вами.

Искренне Ваша,

Отпечатав на машинке письмо мистеру Симингтону, Дафна почувствовала облегчение: теперь по крайней мере у нее был план дальнейших действий. Несомненно, снимать копии с рукописей — дорогое удовольствие, но она была преисполнена решимости двигаться дальше, невзирая на расходы, не сомневаясь, что это даст ключ, позволяющий отпереть наконец двери, за которыми так долго прятался Брэнуэлл. Дафна не сказала Симингтону, но для себя решила окончательно, что должна довести до конкретных выводов свое исследование: сколько она ни пыталась отодвинуть Брэнуэлла в сторону, освободиться от него не удавалось. Еще в начале своих разысканий Дафна подумала, что они соединены с ним каким-то образом, сплетены в запутанный клубок, как и с Томми, — избежать этого не удастся. А если она не расскажет историю Брэнуэлла, нарушив данный себе обет, он станет ее преследовать, заставляя описывать круги, пока она совсем не заблудится, не зная, как выбраться из западни. Ей казалось, что каждая найденная и расшифрованная рукопись станет свечой во тьме, и если она будет идти на этот свет, то шаг за шагом выберется наконец на безопасное место.

В сумерках Дафна возвратилась в дом через лужайку. Было пять часов, зимний вечер только начинался, длинный, как тени деревьев перед ее писательской хибарой, — она хотела, чтобы ее похоронили именно здесь. Дафна знала, что ей предстоит наслаждаться одиночеством: Томми работал в Лондоне — там ему, наверно, легче справляться со своими проблемами, — Тод уехала навестить друзей. Особняк опустел после того, как ушли домой две служанки, и она напомнила себе, что быть, как сейчас, одной в Менабилли — ее безопасном доме, ее благословенном прибежище — состояние, наиболее близкое к блаженству.

Дафна закурила сигарету и села за пианино в «длинной комнате», чтобы подобрать «Clair de Lune», любимую мелодию отца. Но успокоения это не принесло, и она тихо, едва ли не крадучись, бродила по комнате, почти уверенная в том, что покров, отделяющий живых от мертвых и прошлое от настоящего, истончился в Менабилли настолько, что она может проскользнуть сквозь него, что бы ни разделяло эти миры. А может быть, появятся те, другие, кто жили в этом доме и в ее памяти, и поприветствуют ее, — те, присутствие которых она всегда ощущала возле себя достаточно близко, чтобы слышать их тихое дыхание.

Об этих призраках из далекого прошлого, из времен Гражданской войны, когда Менабилли был оплотом роялистов, сплетничали, бывало, служанки. И Дафна воображала тогда, как созывает духов тех, чьи изображения висят на стене, заключенные в рамы фамильных картин деда, или запечатлены на фотографиях, тех самых, что обступали серебряный крест на камине в спальне Джеральда в Кэннон-Холле. То была семейная святыня, и он каждый вечер целовал эти фотографии, произнося краткую молитву, обращенную к каждому из дорогих умерших. Теперь эти снимки стояли на каминной доске в «длинной комнате» Менабилли, но в центре была другая фотография — Джеральда в зрелом возрасте, с сигаретой в руке и со слегка насмешливым выражением лица, с зачесанными назад волосами и пробором, тонким и острым как бритва.

Дафна ощущала на себе его глаза, даже когда стояла спиной, а когда поворачивалась, чтобы встретиться с ним взглядом, ей казалось, что он там, за стеклом, слегка движется. Одна его бровь была поднята, и ей чудилось, что он смотрит на нее внимательно, холодно, оценивающе, с легкой улыбкой на губах. Она вновь отворачивалась, испытывая покалывание в шее. А он продолжал смотреть на нее.

— Я всегда буду за тобой наблюдать, — сказал он ей незадолго до смерти, но то же он говорил и намного раньше…

В тот день он смотрел на нее с утеса, сверху вниз, и молчал, как и сейчас, но она знала, что находится в поле его зрения, что он не может оторвать от нее глаз и видит все.

Дафна закрыла глаза: она не хотела видеть отца, не желая вспоминать это, но не могла от него избавиться, не могла забыть тот летний день, когда его и ее тени перекрещивались. В тот год ей исполнилось четырнадцать, только что погиб Майкл, и его семья уехала на отдых в Тёрлестоун. Джеффри со своей второй женой тоже были там. Дафна, еще ребенок, плескалась в воде на побережье Девона, ловя креветок, но однажды подняла глаза и обнаружила, что Джеффри глядит на нее улыбаясь, и ее сердце замерло. Почему она так разволновалась? Джеффри было тридцать шесть лет, и по возрасту он скорее годился ей в отцы — актер, как и его дядя, с Джеральдом они были закадычными друзьями и так похожи друг на друга, что их можно было принять за родных братьев. И все же эта улыбка зародила тайну между Дафной и ее кузеном. Шел август, их взаимопонимание росло, и она знала, что никто не должен догадываться об этом. После обеда, когда все лежали на лужайке, накрывшись пледами и растянувшись, как мертвецы на поле боя, Джеффри приходил и ложился рядом с ней, брал ее руку в свою, но никто этого не видел все было скрыто пледом. Вечерами он танцевал с ней в отеле «Линкс», держа в своих объятьях, напевая под музыку оркестра, игравшего «Шепоты», и зал безостановочно кружился в ее глазах.

В то утро, когда Джеффри уезжал в Лондон, он сказал ей: «Надо взглянуть в последний раз на море». И они, взявшись за руки, пошли вместе с ним на побережье — больше на пляже никого не было. Они молчали, а потом он внезапно повернулся к ней и сказал:

— Я ужасно буду по тебе скучать, Даф.

Она лишь кивнула — говорить не могла, потому что Джеффри стал целовать ее, проталкивая язык между губ. Потом оторвался наконец и поднял глаза на утес. Она проследила за его взглядом и увидела стоящего там отца, который неотрывно смотрел на них с таким видом, словно собирался прыгнуть или устремиться вниз, подобно хищной птице. Дафна почувствовала, что багровая краска стыда заливает ее лицо и шею.

— Дядюшка Джеральд шпионит за нами, — сказал Джеффри с легким смешком, — нам лучше уйти, пока он не взялся за ружье.

Джеральд впоследствии ни в чем ее не обвинял, но после этого случая что-то изменилось в его отношении к ней. Театр Джеффри отправили в длительное турне по Америке, отец же оставался дома, в Лондоне, и она то и дело ощущала, что он наблюдает за ней без всякой видимой причины, и краснела, как в тот раз. Когда ей исполнилось пятнадцать или шестнадцать, Джеральд стал брать ее обедать в ресторан, по крайней мере раз в неделю, и когда они входили туда, взявшись за руки, все взоры были обращены на них.