Гордый своей маленькой речью, Хэл спускается в гостиную и с удивлением обнаруживает, что Хлоя исчезла. На миг его посещает дикая мысль, что она решилась вернуться домой пешком и в эту самую минуту, уподобившись одному персонажу из его романа, отважно борется с яростным ветром и слепящим снегопадом. Потом, настроившись на более рассудительный лад, он спрашивает себя, не в туалете ли она. И наконец замечает ее светловолосую макушку в дальнем конце комнаты: присев на низенький табурет подле кресла-качалки Арона, она с пустыми глазами вежливо кивает головой, а старик подробнейшим образом описывает ей руки Беллиниевой Мадонны.

Да что, собственно, на этого типа нашло? Что наехало? — недоумевает она. Можно подумать, он хочет клин ко мне подбить. Невероятно. Противный какой, руки корявые, кожа пятнистая, шея складчатая, как у ощипанного петуха, волосенки седые и до того редкие, аж розовый череп просвечивает. Никогда не любила снимать клиентов старше пятидесяти, чертову прорву времени потеряешь» пока добьешься, чтобы у них встал. С Хэлом-то все иначе. Когда он меня в постели обрабатывает, выходит вполне терпимо, ну, понятно, если зажмуриться, пока он раздевается. Он такой нежный… и потом, все остальное время он так со мной нянчится, почти как мать… Не наша настоящая родительница, Кол, а помнишь, такая, какую мы с тобой любили вместе придумывать. Такая, чтобы по вечерам читала нам вслух и устраивала для нас пикники на пляже.

— Привет, моя прелесть.

При виде Хэла Хлоя проворно вскакивает, радуясь возможности быстренько положить конец бредовым разглагольствованиям Арона о красоте ее рук. На свете нет ничего красивого, говорит она себе, все человеческие тела некрасивы, кроме тела моего брата. (Был такой случай, один клиент предложил ей пятьсот долларов только за то, чтобы она пошла с ним в кино и держала его, пока они будут смотреть фильм. «Я тебя не трону, клянусь», — сказал он. «О’кей», — согласилась Хлоя равнодушно. Ей случалось и раньше смотреть порнофильмы, но обычно на кассетах в гостиничных номерах. «Это подлинная история, — предупредил ее клиент. — И хочешь верь, хочешь нет, а героиня — из Ванкувера!» Стало быть, она оказалась там, единственная женщина в полупустом зале, где зрители — сплошь мужчины, все поодиночке, и уставилась на экран, стараясь расфокусировать взгляд и, мысленно задернув изображение туманной пеленой, спроецировать на нее свой собственный фильм, меж тем как ванкуверская служанка предавалась вихрю страстей из «Плейбоя»; когда фильм пошел к концу, клиент приказал: «Глаза держи открытыми!» — и, сжав пальцы Хлои на своем раздутом члене, стал водить ее руку вверх и вниз, другие мужчины в зале тоже расстегнули ширинки и, вытащив свои пенисы, принялись надраивать их до странности синхронно (как в симфоническом оркестре по телику, подумала Хлоя, когда смычки у скрипачей поднимаются и опускаются все разом), а клиент между тем не спускал глаз с Хлои, смотревшей на сцену, которую он знал наизусть: в страдании, исказившем ее черты, он, как в зеркале, видел образ хорошенькой служанки, привязанной к механизму, все туже сдавливающему металлическими хомутами ее конечности с каждым толчком пениса насильника, тогда как режущие лезвия все глубже врезались в ее плоть. Это все нарочно, снова и снова твердила себе Хлоя, она не взаправду умирает (и была права: все это, разумеется, являлось не более чем видимостью, студийной имитацией; фильм принадлежал к числу классических образцов «жесткого» порно, и только, — будь это snuff, его бы не демонстрировали в обычном кинозале в центре Ванкувера); тем не менее сцена выглядела реальной, вот в чем дело, и, когда женщина на экране начала с изнурительной постепенностью тонуть в собственной крови, в зале раздались первые эякуляционные похрюкивания, теперь уж безо всякой синхронности, разрозненные, непредсказуемые, как последние вспышки отсыревших петард на том празднике 24 мая, когда Хлоя была маленькой…

Тогдашний опыт осквернил ее руки, отныне бесповоротно испорченные. Постепенно, частями, все ее тело подверглось такой же порче — обезболенное, онемевшее. Вся беда именно в этой оцепенелости, не в стыде, как думает Хэл, не в позоре. Единственно позорным было то, что Хлоя, в отличие от Колена, от этого не умерла. Что ее тело еще продолжает функционировать: может ходить, говорить, улыбаться, сжимать руки, одеваться и раздеваться, заниматься любовью, даже зачать ребенка, родить, кормить грудью… это и впрямь непристойно теперь, когда для нее все не в счет, ничто ее не трогает, так мало в ней осталось живого.)

— Все в порядке? — шепчет ей Хэл, когда она подходит к нему. Хлоя пожимает плечами, кивает, но возводит глаза к потолку, как бы говоря: ах, этот старый недоумок… — Ты, наверно, устала, — говорит Хэл голосом, полным любви и отеческой заботливости. — Главное, не принуждай себя оставаться здесь через силу. Ты можешь уйти спать, когда пожелаешь. Никто тебя за это не осудит. Каждому понятно, что кормящая мать…

Хлоя вновь пожимает плечами, на сей раз досадливо, лишь бы отделаться от него. Она опять забивается в угол дивана и погружает взгляд в разноцветные кольчатые переплетения коврового узора.

А выглядит она все-таки усталой, думает Хэл; и верно, лицо Хлои бледно, черты заострились, под глазами круги. Тяжело плюхнувшись рядом, он обнимает ее за плечи жестом доброго медведя-защитника, но она снова отталкивает его.

— Это альбом с фотографиями? — спрашивает Чарльз, беря с палочки под крышкой низенького стола толстую папку. — Можно посмотреть?

Он никогда не мог устоять перед такими альбомами, хотя знал, что фотографии лгут. (Например, от их путешествия в Долину Памятников осталось фото, изображающее его стоящим перед знаменитой скалой Рукавицы: под каждой рукой по сыну, на физиономии ослепительная ухмылка… Щелк-щелк.)

— Валяй, — говорит Шон. — Это старье, шестидесятые годы. Я его раскопал, когда маму отвезли в тот… «дом», подумал, может, это подстегнет ее память.

— И как, получилось?

— Да нет. Она в своем пути вспять тогда уже дошла до сороковых.

Само собой, думает Бет. Ведь микроскопические кровоизлияния, характерные для болезни Альцгеймера, наступают в обратном порядке по отношению к миелинизации нервной системы. Сначала они поражают риненцефалон, потом лимбическую систему и, наконец, кору головного мозга, в то время как у растущего ребенка сперва развивается кора, потом лимбическая система и в последнюю очередь риненцефалон. Ты так и не узнал всего этого, папа, говорит она себе. Когда ты умер, медицина делала лишь самые первые шаги в изучении природы старческого слабоумия… Ах! Как бы ты упивался этими новыми открытиями! Какие волнующие разговоры у нас были бы! Тебя всегда привлекали, будоражили те области, где граница между телом и душой размыта… И в самом деле, что может быть увлекательнее, чем разрушение личности бета-амилоидными бляшками?

— Кто это? — спрашивает Чарльз.

— А, это… мой… гм… полагаю, что это мой третий отчим. Мортимер, да, так его звали. Шелковистые усы, толстые мягкие губы… Он все докучал мне поцелуями, чтобы снискать благосклонность мамы. К тому же он просто невообразимо портил воздух. Настоящий воинский перд, достойный сержанта-инструктора. Каждое утро после завтрака: тра-та-та-та, смир-рно!