41-й год, несмотря на провал в Бельгии, был исключительно важным для нашей разведки. Когда сложились связи, источники, тогда работала группа людей, которая знала, для кого она работает, потом было очень много источников, из которых одни знали, что работают для Красной Армии, другие не подозревали.

Через Анну Максимович приобрели в Шато Билерон в прекрасной местности поместье с замком и устроили что-то вроде дома отдыха для людей из вермахта. Она лечила заболевших нервами, лечила всех секретарш, работавших в немецких военных и других учреждениях. Причины заболеваний были разные — то влюбилась в генерала, то еще что. Все знали, что Анна Максимович прекрасный психиатр, что она связана с немцами, тем более что ее брат обручен с немкой. Туда охотно приезжали, проводили неделю или две, метод лечения был таков, что узнавали абсолютно все. Я создал тогда принцип, что нет надобности добиваться генерала, когда можно связаться с секретаршей. Добившись полного доверия секретаря, можно было все знать — что делается, что хорошо, что нехорошо. Что в ставке, кто уходит, какие части приходят. Идя по этому пути с самого начала, мы могли за два месяца до начала нашей войны иметь самые точные сведения о подготовке. Это были не случайные сведения. Данные шли, например, через организацию «Тодт». Главным инженером организации «Тодт» работал Хайнц Кайнц, которого, между прочим, мне удалось спасти от смерти, сейчас он жив и где-то живет на Западе. Этот Кайнц перед началом войны уезжал куда-то. Работал он на укреплениях Атлантического вала. Их вызвали и шел разговор о всевозможных изменениях в работе, связанных с подготовкой войны на востоке. Так как он был одним из инженеров «Тодта», дружил с Гроссфогелем, вернулся из поездки и рассказал — будет война. Мы вели перепроверку. Я не отправлял ни одних сведений, если не имелось трех, четырех, до пяти доказательств, что сведения верны.

Так получилось — в одно и то же время мы узнали из Виши сведения, сколько дивизий уходит на восток от железнодорожников, что подтверждало другую информацию. В политических кругах получали дополнительные сведения. В 41-м г. я считаю, что самым главным результатом нашей работы было то, что если бы тогда более основательно занялись теми материалами, которые я переправлял, Зорге переправлял, из Праги получали, было над чем призадуматься и делать из этого выводы, давать политическую и военную оценку. Так продолжалось и в 42-м г. Наша коммерческая организация «Симэкс» покупала и продавала материалы для постройки Атлантического вала, наши сотрудники имели право ездить повсюду, абсолютно повсюду. Немцам мы продавали такую дрянь, мировую! Они не особенно смотрели, что им давали. Сейчас в Париже живет человек, тогда молодой парень, который разыскивал эти материалы (Келлер?). Француз, он вместе с женой остался жив. Через организацию «Тодт» поддерживали знакомство в кругах офицерства. Там раскрывается картина, которой раньше никто не знал. Мы старались добывать деньги, скупать всевозможные вещи и перепродавать их. Это были невероятные барахольщики. Когда, например, в 42-м г. летом в Париже появился замминистра Тодта Кунам, к нам обратились с просьбой, нельзя ли ему помочь купить ковры. Мы его отправили в Марсель, это Жаспар покупал ему ковры, которые должны были отправить в Швейцарию. Купили ковры все порченые, но внешне они выглядели хорошо, и передали.

На советском фронте против нас выступала французская дивизия, которую, кстати говоря, фактически организовал Жак Дорио. Священником в дивизии был де Люке, сестра этого графа, с которой мы познакомились, была уверена, что работа идет на Англию. Она всегда была окружена немецкими офицерами, она была в фаворе — родственница графа, сражающегося с большевиками. Она была красивая дама. Это только пример. Когда придется все описывать, надо вспомнить десятки всевозможных эпизодов. Это было что-то колоссальное.

Но главные трудности у нас были другие. После 13 декабря нам все время надо было быть начеку. В Центре думали, что волна эта уже прошла. В феврале ко мне были большие претензии — почему я отозвал, убрал Кента. Я ответил — я лучше знаю. А в это время они уже разыскивали нас. Одна из тех, что была арестована, она знала Кента, но не знала, что это действует советская разведка. Но потом после раскрытия Макарова противнику стало многое ясно.

Макарова раскрыли где-то в марте 42-го г., когда руководитель команды «Роте капелле» взял его к себе в Берлин. Из Брюсселя он уехал Аламо, а обратно вернулся Макаровым. Арестовали его 13 декабря 41-го г. Первые два месяца был как Аламо, потом, когда абвер уже собирался прекратить дело, потому что не находилось никаких доказательств, все это и случилось. Арестованные продолжали сидеть, или их хотели ликвидировать.

Зондеркоммандо гестапо Гиринг перенял от абвера все это дело, он приехал в Брюссель и начал работать. Увез Аламо. Вы найдете шифровку, в которой я спрашиваю:

— Скажите, является ли Макаров Аламо?

Получаю ответ — да. Стало ясно, возникла смертельная угроза для наших людей. Надо предпринять все, что возможно, и не допустить провала. Я не хочу сейчас высказывать своего мнения, что не сделано было, это другой вопрос. Я знал, что делается в берлинский группе. Начали сбрасывать парашютистов, одного, второго, третьего, но они все попадались, сразу или несколькими днями позже. Ошибка была та, что направлять парашютистов надо было не в Берлин, а сначала к нам. А мы переправили бы их в Германию на другой адрес. В Центре была уверенность, что в Берлине все в порядке. С одной стороны, я сообщаю, что среди арестованных 13 декабря есть люди, которые знают шифровки, полученные из Центра, где были названы адреса трех руководителей — Бойзена, Харнака... что это может стать известным противнику{41}.

Вопрос: 13 декабря пеленгация сыграла свою роль? Я думаю, что нет, это была случайность. Это абсолютная случайность. Потом они стали делать вид, что заранее знали, на самом же деле они еще три месяца спустя не знали, что арестованные имеют отношение к советской разведке. Думали, что это партийная какая-то группа, связанная с Северной Францией. В 42-м г. в Брюсселе у меня работали многие. Профессор — Венцель — познакомился с Ефремовым. Я не вхожу сейчас в его оценку, когда он приехал, это были выброшенные деньги. Я его спрашиваю, что вы конкретно делаете. По указаниям мои люди ходят по ресторанам, узнают по петлицам номера частей... Конечно, это тоже нужно, но это так мало. Нам же нужны были обобщенные, собранные сведения для аналитических выводов. Зачем мне посылать какихто пятьдесят человек искать номера, если можно где-то наверху, где знают, кто приезжает, кто уезжает, сделать это быстрее и лучше. С одной стороны, можно было знать через движение Сопротивления. Немцы часто приезжали на короткий отдых в Париж. Это было вроде интуризма. Там был наш человек. Приезжали солдаты, которые были долго на фронте, или приезжали в Париж те, кто отправлялся на фронт, и перед отъездом их привозили в Париж на день-два. Наш сотрудник раз в неделю давал сводку — солдаты таких-то, таких-то дивизий уезжают, такие-то вернулись с фронта.

В 42-м г. начинается период, когда в нашей работе большую помощь оказывала компартия. С передатчиками дело у нас не ладилось, я получил разрешение связаться с товарищами из партии. Получил согласие. Меня там знали, встречались с Дюкло, который в это время руководил подпольной работой. Связывались с Периолем, главным героем. Это был человек, коммунист. В чем была его первая работа. В Париже находились двое молодых людей, которые еще раньше обращались к советскому консулу с просьбой о возвращении в Советский Союз. Тогда существовало такое положение, что лица, родившиеся на территории в пределах страны, имели право репатриироваться. С Суслопаровым{42} я говорил, что у меня нет радистов, а к нему как раз и явились Мира Сокол и ее муж Герш Сокол. Он врач, она окончила университет в Бельгии. Оба коммунисты, прекрасные люди. Решили привлечь их, сделать радистами. Фернан Пориоль взял их к себе и обучил работе. Так создалась у меня новая точка в Париже. Создалось две точки. Всего было таким образом четыре точки передач.