Отец Леклерк зашел ко мне, мрачный и насупленный, как грозовая туча. Я сразу же создал кружку с вином и жестом пригласил за стол. В этом ничего необычного, в монастырях обычная норма вина на монаха по два-три литра в сутки, а в некоторых, помню, и по четыре.

Он сел, осушил сразу половину содержимого, но морщины на лбу не разгладились, а голос прозвучал так же озабоченно:

— Сейчас практически уже все, даже затворники-алхимики, знают о ситуации. Я имею в виду появление этой темной твари.

— Появление было три недели тому, — напомнил я. — Теперь это уже не только появление.

Он поморщился.

— Да-да, но, как я уже говорил, наши братья к смерти относятся не так, как люди в миру. Потому и Маркус, из-за которого вы прибыли, воспринимается не совсем так, как у вас…

— Ах да, — сказал я, — все в руке Божьей. Но Всевышний помогает больше тем, кто сам шевелится.

— Мы шевелимся, — сообщил он.

— Что-то не видно.

— К сожалению, — сказал он, — мы не может брата Целлестрина полностью лишить сна. Однако некоторые отцы известили, что можно держать Целлестрина в сомнамбулизме. Это значит, может заниматься делами, но в то же время спать…

Я спросил с недоверием:

— А такое возможно? А то бы и я…

— У вас такое не получится, — ответил он сухо.

— Жаль, — сказал я. — Ну да ладно, где я только не упускал возможности! Главное, чтобы упускал не все.

Он оглянулся на дверь.

— Сейчас придет брат Целлестрин. То, что вы ему рассказали, он принял слишком близко к сердцу.

Я спросил едко:

— Как это слишком близко? Погибли и продолжают погибать люди!.. Не где-то в дальнем королевстве, тех не жалко, хотя и должно бы, а те, с которыми он делил хлеб-соль и стоял рядом на молитве!

— Я же сказал, — произнес он с тяжким вздохом, — у нас иное отношение к жизни и смерти… но брат Целлестрин…

Я поднялся, взглянул на кружку в его ладони.

— Допивайте и пойдем навстречу нашему святому поневоле. Нужно кое-что прояснить весьма зело.

Он быстро осушил до дна, вышел из-за стола, аккуратно придвинув стул. Лицо оставалось хмурым и озабоченным, только щеки от вина чуточку покраснели, да и глаза стали выглядеть не такими озабоченными.

— Как скажете, брат паладин. Вы человек войны, вам и вожжи в руки.

— Кто-то должен держать меч, — обронил я.

— Но вам же это нравится? — спросил он.

Мы покинули келью, в коридоре я поинтересовался:

— А вам бы не нравилось в детстве?.. Всем это нравится. Но потом появляются другие интересы, более высокие, однако самых умелых в освоении меча старшие оставляют… с мечами. Дескать, кому-то все равно надо держать в руках оружие, а так как они лучшие… Дело в том, отец Леклерк, что те, кто лучше всех управляется в молодости с мечом, могли бы так же хорошо управляться и с богословием, науками, политикой, экономикой…

— Хотите сказать, — спросил он, — вас оставили с мечом в руках несправедливо?

Я пожал плечами.

— А где она есть, идеальная справедливость? Мы можем только приближаться к ней… А вон и брат Целлестрин!

Из-под арки дальнего зала показался спешащий в нашу сторону Целлестрин, а с ним Смарагд и Жильберт, все трое взволнованные, бледные и с вытянувшимися лицами.

Отца Леклерка поприветствовали почтительно, мне просто кивнули с некоторой неуверенностью, нет в уставе пункта, который скрупулезно расписывал бы, как приветствовать паладинов, слишком уж редкое это явление в монастырях, паладины если и обнаруживаются, то в битвах на переднем крае борьбы с демонами.

Целлестрин, еще более бледный и худой, одни святые мощи, молчит и только время от времени крестится, а Смарагд, как самый словоохотливый, заговорил быстро, сбиваясь в жаркой речи:

— Мы думали, думали и придумали!.. Если организовать облаву с привлечением священников со святыми дарами…

— И святой водой, — добавил Жильберт.

— И святой водой, — согласился Смарагд, — то можно загнать ее в угол! А там напасть и уничтожить с Божьей помощью…

Заслышав голоса, примчался Бобик, запрыгал вокруг своего вожака стаи, тяжелый, как конь-брабант, и грациозный, как лисичка. Я похлопал, погладил, вспомнил о том, что давно не баловал своего самого преданного друга, создал пару широких кусков ветчины и бросил широким жестом сюзерена.

Он поймал на лету и проглотил, словно мух. На лицах монахов проступило суровое осуждение, как же так можно, а отец Леклерк сказал наставительно:

— Видите, братья, как брат паладин борется со страстями и чревоугодием?

Они переглянулись, брат Жильберт спросил осторожно:

— Как?

— Для собаки, — объяснил отец Леклерк, — создает мясные блюда, а сам довольствуется постной пищей за нашим столом!

Смарагд сказал быстро:

— Ух ты, как здорово, а я даже и не подумал… Спасибо, отец Леклерк, за наставничество на верный путь мышления и понимания сути! Вы, как всегда, удивительно правы. Другому отдать труднее, чем просто самому не съесть, а припрятать.

— Так он же собаке, — несмело возразил брат Жильберт, — собаке никогда не жалко.

Бобик посмотрел на него с благодарностью и помахал хвостом, соглашаясь и весьма одобряя.

Целлестрин вскрикнул тонко и жалобно. Все посмотрели на него, почти забытого из-за его незаметности, его трясущаяся рука указывает в сторону дальней стены.

Я развернулся так, что чуть не перервался в поясе, кровь похолодела в жилах, а слова застряли в горле. На стыке стены и высокого потолка возникла с пугающей скоростью темная тень, уже густая и плотная, быстро опустилась по стене до самого низа и захватила потолок до середины.

Мы не успели шелохнуться, как она стремительно почернела и начала наливаться свинцовой тяжестью. Потолок заметно просел и продолжил опускаться, прогибаясь посредине, как раз там, где собралась так пугающая нас темнота.

— Лаудетор Езус Кристос, — заговорил Целлестрин мощно и ясно.

Все застыли, я ощутил странное волнение в груди, а молодой монах продолжил читать молитву сильным чистым голосом.

Голос зазвучал с такой страстной уверенностью и мощью, что весь мир застыл, зал озарился божественным светом, а уродливая тень отодвинулась под напором светоносной мощи, втянулась в каменную стену и пропала.

Жильберт прошептал, часто крестясь:

— Победа…

Отец Леклерк ответил таким же шепотом:

— Не спеши…

Целлестрин читал все так же мощно, однако в том же месте снова почернело, померк свет и повеяло холодом. Темнота выступила неспешно, даже медленно, но в этой неторопливости не чувствовалось страха, а еще большая мощь, чем было раньше.