Отец Леклерк спросил в напряжении:

— Брат паладин?

— Он сумел, — пояснил я, — полностью очистить свою душу! Он разделил ее… разорвал пополам… Это я фигурально, есть во мне поэтическое нечто, какой артист умирает!.. И, разделив душу на чистую и темную половинки, вышвырнул из себя всю гадость, обретя с того дня так изумившую здесь всех святость.

Они разобрали кружки и молча осушили, а когда посмотрели на меня с одинаковым вопросом в честных глазах праведников, я торопливо наполнил их посудины доверху.

Отец Леклерк сделал глоток, подумал обстоятельно и сказал с недоверием:

— И что, вы полагаете, та темная часть его души пошла вот так…

— Да, — подтвердил я.

Он покачал головой.

— Не верю! Душа, если верить Святому Писанию, нематериальна, потому что она душа. Нематериальная, так сказать, душа. Вне материи, ибо создана Господом. Потому может разве что пугать кошмарами, если это нехорошая душа…

Он запнулся, монахи начали переглядываться, наконец брат Жильберт сказал осторожно:

— Меня кошмары и соблазны с особенной силой начали преследовать три недели тому.

— И меня, — сказал Гвальберт. — До этого я вообще спал, как неродившийся младенец! А потом вдруг это началось… Я даже могу вспомнить день, когда это случилось впервые! Такое да забыть? На второй день после празднования рождения святого Элизария. Мы и не пили так уж много…

Быстроумный Смарагд сказал торопливо:

— Как раз в тот день брат Целлестрин обрел нимб и начал творить чудеса!

Отец Леклерк нахмурился.

— Кошмары — понимаю, могут нанести раны душе, но чтобы исполосовать тело брата Брегония, а потом и остальных погибших братьев острейшими когтями?

— Или то были зубы, — сказал брат Смарагд. — Хотя не все ли равно?

Все перевели взгляды на меня, я сказал хмуро:

— Иногда кошмары становятся явью. Если долго делать вид, что их не существует. Зло, к сожалению, легче выживает в нашем мире, чем светлое и доброе. Потому любые ростки человечности нужно лелеять и холить, а тьму нужно уничтожать еще в головастиках!.. Как сказал пророк, не грешите даже в мыслях! Хотя, конечно, такое недостижимо, но стремиться нужно именно к недостижимому, иначе какие мы тогда человеки, если будем тянуться к достижимому, как коровы какие-то?

Отец Леклерк сказал до жути трезвым голосом:

— Оба варианты для нас одинаковы.

— Пока брат Целлестрин не спит, — сказал Смарагд, — тварь не появляется, так? А как сделать так, чтобы он не спал?

— Или когда ложится, — предложил Жильберт, — закрывать все двери на замки и защищаться святой водой?

Отец Леклерк покачал головой.

— Тогда проще брата Целлестрина запирать, а еще обливать святой водой.

— Теплой, — уточнил брат Жильберт. — Чтобы не проснулся.

— Тогда он под себя лужу пустит, — сказал Смарагд авторитетно. — Это всегда так! Мы в детстве над спящими переливали воду из кружки в кружку, чтобы им слышно было…

Он крякнул и умолк, сконфуженно отодвинул от себя полупустую кружку.

Гвальберт сказал с сомнением:

— Можно попробовать изолировать брата Целлестрина, но что-то меня берут тяжкие, как святого Власия, сомнения… Брат паладин?

Я покачал головой.

— Меня тоже. Как святого Перпендикулярия. Но что-то делать надо? Брат Целлестрин святой, не спорю, однако вполне и даже очень возможно, что эту тварь выпустил он…

— Хоть и ненамеренно, — добавил брат Смарагд.

Отец Леклерк допил вино, со вздохом отодвинул кружку.

— Вообще-то, если быть точным в определениях, то слово «святость» неприменимо к брату Целлестрину.

Смарагд сказал обиженно:

— Почему? У нас должен быть свой святой!

— Он не только молод, — пояснил Леклерк, — и не весьма опытен, но и сама святость подразумевает нечто большее. Брат Целлестрин всего лишь может исцелять больных и чудесным образом творить монастырскую пищу…

— Это же делал Иисус, — сказал брат Жильберт, — разве это не святость?

— Иисус много чего делал такого, — напомнил отец Леклерк, — чего не сможет брат Целлестрин. А понятие святости, конечно, можно расширять до бесконечности. Вот брат паладин знает такие значения святости, как святой долг рыцаря, святая цель, святое братство ордена, святое дело, а наш апостол Павел вообще называл святыми всех христиан… Скажем только, Иисус мог воскрешать мертвых, что недоступно брату Целлестрину…

Жильберт и Смарагд переглянулись, явно не соглашаясь, брат Целлестрин умеет не только творить скудную монастырскую пищу, но и монастырское вино, хотя отец Леклерк, наверное, все же прав: настоящая святость — это больше, чем обладает брат Целлестрин.

— Да и нельзя называть его святым, — пробормотал Гвальберт, — а то зазнается…

— Брат Целлестрин? — ужаснулся Жильберт. — Да более чистой души я не знаю!

— И я не знаю, — согласился Гвальберт. — Но кто знает, как повернется жизнь, он еще так молод.

— Тогда прибьем его сейчас? — предложил брат Смарагд. — Точно попадет в рай.

— А мы? — спросил Гвальберт. — Нет уж, бейте его сами. У меня рука не поднимется даже ради правого дела.

Я посмотрел на него с покровительственным сочувствием: у меня тоже не поднимается, но я заставляю ее подниматься, когда интересы королевства требуют пренебречь интересами отдельного гражданина. Потому и вас, чистоплюйных гадов, приведу к всеобщему счастью, хотите того или нет…

Отец Леклерк взглянул на мерную свечу, поднялся.

— Пора на молитву. Но по дороге думайте, как нам решить эту непростую задачу.

Очень непростую задачу, думал я, возвращаясь окольными дорогами к своей келье. Уже несколько монахов погибло, а здесь никакой паники, ведь все в руках Всевышнего и Всепрощающего, отношение к смерти философское, братья не исчезли, а перешли в лучший мир, прямо в Царство Небесное…

Со спины пахнуло холодом, я моментально развернулся, выдергивая из ножен меч. Знаю, при молниеносности темной тени я не успел бы и пикнуть, как она бы насела сзади, но все равно с мечом в руке мужчина всегда чувствует себя надежнее.

В груди моей стало не просто холодно, а туда словно вложили огромную льдину. Почти вся стена стала темной, свечи исчезли, а в середине медленно и неотвратимо выпячивается нечто ужасно темное, похожее на пузырь с дегтем.

Меня тряхнуло, словно голым вышел навстречу морозному ветру, но заставил себя сделать шаг навстречу, потом еще осторожный полушажок и уперся в смертельный холод, в котором не было абсолютно никакой жизни.