Оливия могла застилать постели, стирать белье, кормить пса. Но ее больше не заботила никакая другая еда.

— Что у нас будет на ужин? — спрашивал Генри, поднимаясь из подвала.

— Клубника, — отвечала Оливия.

Генри ее поддразнивал:

— Ты же и дня без меня не проживешь, Оливия! Если бы я завтра умер, что стало бы с тобой?

— Ох, перестань!

Это ее страшно раздражало, и ей казалось, что это доставляет Генри удовольствие — ее раздражать. Иногда она усаживалась в машину одна и уезжала проехаться.

Теперь в магазин за продуктами отправлялся Генри. Однажды он принес домой букет цветов.

— Это — моей жене, — произнес он, вручая ей цветы.

Вид у них был жалкий — до ужаса. Ромашки, выкрашенные в голубой цвет, среди белых и абсурдно розовых, а некоторые уже почти завяли.

— Сунь их вон в ту вазу, — сказала Оливия, указав на старую голубую вазу.

Цветы примостились на деревянном столике в кухне. Генри подошел и обвил жену руками; стояла ранняя осень, было довольно холодно, свитер мужа пропах древесной стружкой и немножко плесенью. Оливия ждала, чтобы объятие закончилось. Потом вышла из дому — высадить луковицы тюльпанов.

Через неделю — в обычное утро, когда надо было делать какие-то дела, — они поехали в город, на большую парковку возле огромного магазина «Купи и сэкономь».

Оливия собиралась посидеть в машине, почитать газету, пока Генри будет покупать молоко, апельсиновый сок и банку джема. «Еще что-нибудь?» — Генри произнес эти слова. Оливия лишь молча покачала головой. Генри открыл дверь, резко выбросил наружу длинные ноги. Скрип двери, клетчатая спина его пиджака, а потом странное, неестественное движение его тела, падающего на землю прямо из этой позиции.

— Генри! — закричала она.

Она кричала на него, пока ждала карету «скорой помощи». Губы его двигались, глаза были открыты, одна рука непрестанно дергалась в воздухе, словно он пытался дотянуться до чего-то где-то за Оливией.

Тюльпаны расцвели с оскорбительной пышностью. Предвечернее солнце омывало их широким потоком света там, где они росли на склоне холма, спускаясь почти до самой воды. Оливия могла видеть их из окна кухни — желтые, розовые, белые, ярко-красные. Она посадила их на разной глубине, и казалось, что они разного роста: неравность делала их еще прелестнее. Когда ветерок слегка пригибал цветы, тюльпаны казались подводным полем, где росло что-то волшебное, — все эти разные цвета словно плыли перед глазами. Даже лежа в «лентяйке» — комнатке, которую пристроил Генри несколько лет назад, с эркером, таким большим, что можно было затолкать туда небольшую кровать, — Оливия могла видеть самые верхушки тюльпанов, цветки, озаряемые солнцем, и иногда она ненадолго погружалась в дрему под звуки транзистора, который держала у уха всегда, когда бы ни ложилась. К этому времени дня она уставала, потому что вставала так рано, до восхода солнца. Небо только начинало светлеть, когда Оливия, взяв с собой пса, садилась в машину и ехала на реку, вдоль которой проходила три мили в одну сторону, а затем три мили обратно, пока солнце поднималось над широкой лентой воды, где ее предки ходили на своих долбленых лодках из одного залива в другой.

Пешеходная дорожка была заново вымощена, и к тому времени, как Оливия начинала обратный путь, навстречу ей бежали роллеры, молодые, невыносимо здоровые, их обтянутые эластичной тканью бедра, мощно раскачиваясь, несли их вперед, мимо нее. Она ехала в пончиковую «Данкин-донатс», читала газету и кормила собаку пончиками без начинки. А потом она отправлялась в инвалидный дом. Мэри Блекуэлл теперь работала там. Оливия могла бы сказать ей: «Надеюсь, вы научились держать язык за зубами», потому что Мэри как-то странно на нее смотрела. Впрочем, Мэри может катиться ко всем чертям. И вообще все они могут катиться ко всем чертям.

Генри, обложенный подушками, слепой и всегда улыбающийся, сидел в инвалидном кресле; Оливия катила его в рекреационный зал, к роялю. «Сожми мне руку, если ты меня понимаешь», — говорила она, но его рука не сжимала ее руку. «Моргни, — просила она, — если ты меня слышишь», но Генри улыбался в пространство прямо перед собой. Вечером Оливия возвращалась покормить Генри с ложечки. Однажды ей разрешили выкатить его на кресле на парковку, чтобы собака могла лизнуть ему руку. Генри улыбался. «Кристофер приезжает», — сказала она ему.

Когда Кристофер приехал, Генри по-прежнему улыбался. Кристофер пополнел и надел рубашку с воротничком, собираясь в инвалидный дом. Увидев отца, он обернул к Оливии потрясенное лицо. «Поговори с ним, — приказала Оливия. — Скажи ему, что ты здесь».

Она вышла из комнаты, чтобы они смогли хоть немного побыть наедине, но прошло не так уж много времени, и Кристофер вышел ее искать.

— Куда же ты подевалась? — спросил он ее раздраженным тоном. Но глаза у него покраснели, и сердце Оливии раскрылось ему навстречу.

— Ты нормально питаешься там, в твоей Калифорнии? — спросила она.

— Господи, как же ты можешь выносить это заведение? — спросил он.

— Не могу, — ответила она. — Запах прилипает к тебе надолго.

Оливия чувствовала себя словно беспомощная школьница, не желая показать ему, как она рада, что он здесь, что ей не придется ездить сюда одной, что он будет сидеть рядом с ней в машине. Но он пробыл не всю неделю: объяснил, что там что-то произошло и ему надо срочно вернуться.

— Тогда ладно, — сказала она.

Она отвезла его в аэропорт. Пес сидел на заднем сиденье. Дом казался еще более пустым, чем когда-либо, даже инвалидный дом вроде бы стал другим из-за того, что в нем теперь нет Кристофера.

На следующее утро Оливия подкатила Генри к роялю.

— Кристофер скоро вернется, — пообещала она ему. — Ему надо было закончить какую-то работу, но он скоро приедет. Он так тебя любит, Генри. Все время повторяет, каким замечательным отцом ты был.

Но голос у нее стал прерываться, и ей пришлось отойти к окну, откуда она стала смотреть на парковку. Бумажного носового платка у Оливии при себе не оказалось, и она повернулась поискать его. Перед ней стояла Мэри Блекуэлл.

— В чем дело? — спросила Оливия. — Вы что, никогда не видели, как плачет старая женщина?

Ей не нравилось быть одной. Еще больше ей не нравилось быть с людьми.

У нее мурашки шли по коже, когда она сидела в маленькой столовой у Дейзи Фостер, прихлебывая чай.

— Я пошла на собрание этой идиотской «Группы горюющих», — рассказывала она Дейзи. — Они там утверждают, что это нормально — испытывать гнев. Господи, до чего же люди глупы! Какого черта я должна испытывать гнев? Мы же все знаем, что такое может случиться. Не многим повезет скоропостижно умереть во сне.

— Ну, я думаю, люди ведь по-разному реагируют, каждый по-своему, — отвечала Дейзи своим милым голосом.

Ничего в ней нет, кроме этого милого голоса, подумала Оливия, потому что такая Дейзи и есть — милая. К чертям собачьим все это. Она сказала, что ее ждет собака, и ушла, оставив чашку недопитой.