— Ложись!

Все упали на землю, и спустя полсекунды после того, как свист оборвался, совсем неподалеку раздался взрыв. Я обернулся и увидел поднимающийся дым — попадание пришлось на ту сторону карьера, в десятках метров от нас. После этого в воздухе повисла тишина, но я понимал, что в любую секунду по нам прилетит что-нибудь еще. Сколько минометов по нам работает? Один? Несколько? Что будет дальше — огонь продолжится или это был финальный аккорд?

Я вжался в землю, и ко мне в голову как-то отчетливо постучала мысль, что именно здесь, именно сейчас, во время этого рядового заступления на позицию, я и погибну. Вот так глупо и совсем негероично, просто от вражеского миномета, даже не наблюдая противника, точно так же, как погибли тысячи людей с начала этой войны, которая идет всего несколько месяцев. Лягу на холодную землю и не поднимусь — но только бы это было быстро и не очень болезненно. Неприятен был даже не сам уход из жизни, а плавное, медленное угасание, когда ты все прекрасно понимаешь, но сделать ничего уже не можешь. Угасание, смешанное с предсмертной агонией.

Понимание приблизившейся смерти не напугало, однако наоборот, как будто обдало ушатом холодной воды. Голова очистилась, прояснилась, и в ней начал вырисовываться план.

Мы ходили и к этой позиции по полю, однако предыдущий старший на позиции, Папаха, в прошлый выезд заставлял меня и еще несколько человек пройтись по окопной сетке, раскинувшейся здесь в разные стороны. Я знал, что окоп, который сейчас начинался по левую руку от нас, повернет и пойдет в сторону нашего блиндажа, потому что уже был здесь, все остальные же заступали сюда впервые.

— Через полторы минуты встаем, заходим в этот окоп и двигаемся вдоль него. Я дорогу знаю, не заблудимся, — как будто со стороны я услышал свой голос. Организм переходил в режим автономии, или в боевое состояние. Мысли практически рассеялись, не осталось в голове совсем ничего лишнего. Ни молитв, ни страха, ни пространных размышлений о жизни.

Ничего.

Поднялся, взвалил на плечи мешок. Вперед, по грязи, в скользящих по дну окопа берцах, но не обращая внимания на все это, на все лужи, на чиркающий по стене окопа автомат. Есть только направление, дистанция, которую мне нужно преодолеть, и ничего, нет больше ничего в этом мире.

Хотя нет, есть еще и вражеский миномет. Свист снова раздался где-то надо мной, и в голове раздался мой собственный, но крайне твердый голос:

— Залечь!

Я упал в грязь и замер, прикрыв голову мешком с дровами, который все это время лежал у меня на плечах. Снова взрыв.

— Подняться, вперед.

Кроме этого, в голове не было ничего, даже постоянный и непрекращающийся внутренний диалог заглох. Впервые, наверное, за все время моей сознательной жизни.

Я шел, а передо мной и сзади меня точно так же ложились и вставали другие бойцы. Нас преследовал украинский миномет, который, скорее всего, корректировали с дрона — уж больно прицельно он преследовал пешую группу, скрывавшуюся за кладками местности и под уровнем земли. Некоторые взрывы раздавались ближе, некоторые дальше — голос в голове неустанно диктовал команды. Он вел меня вперед, не позволяя отвлекаться ни на что лишнее. Как будто не бывало никогда двадцати шести лет жизни, будто все это время я не копил какой-никакой опыт, не читал, не писал, не творил, не слышал ни одного слова. Кристально, девственно чистое сознание.

Один из моих последующих командиров описывал это как «боевой режим», попав в который его дед во время битвы за Сталинград смог проскочить дверной проем, по которому вели огонь несколько пистолетов-пулеметов и полноценный пулемет. Не думаю, что подобное состояние сознания действительно позволяет уворачиваться от пуль, однако гарантирует, что ты не будешь паниковать, метаться и в целом делать глупости.

Еще один поворот окопа, еще один — и вот передо мной уже дверь блиндажа, деревянная, чуть перекошенная и выступающая из земляной стены. Я решительно пнул ее несколько раз, но ответа не было. Внутри укрепление было огромным — с кухней, «спальней» и даже условным вторым уровнем, нас просто могли не слышать.

Еще несколько ударов, и изнутри раздался сиплый голос «старшего по позиции» с позывным «Центурион»:

— Кто?

— Гусар!

— Кто?!

— Гусар!!!

— Гусар, ты, что ли?

— Да!

Дверь открылась, и я ввалился внутрь вместе с мешком дров, обогнув македонца и направившись в дальний угол коридора. Там сбросил с плеч мешок дров, который все это время довлел надо мной, и почувствовал дикий, бесконечный, непередаваемый приступ эйфории. Ни марки, ни колеса, ни алкоголь не дают человеку того приступа счастья, который я испытал в те мгновения. Жизнь в теле бурлила, счастье было безграничным и лилось через край, меня обуревала тяга к какой-то деятельности.

Первым делом я отправился на пост, где уже сидел Гера, ставший впоследствии моим взводным. Старый дальнобойщик лет шестидесяти, сухой, невысокого роста, на первый взгляд совсем не казался пугающим, но он был одним из добровольцев первой волны, вместе с сыном Жнецом несшим крест ратного подвига с самого начала войны в Донбассе. Добродушный, спокойный, смешливый, улыбающийся щербатым ртом, он умел вызвать искреннее уважение окружающих бойцов, в то время как упомянутый Центурион был его полной противоположностью — наглый, вечно орущий, особенно когда напивался, он умудрился даже наехать на какую-то женщину, что зашла вслед за нами в военторг, с вопросами о том, что она тут забыла. Бородатый, с выбитыми клыками (по его словам, от контузии), в некоторые моменты он мог быть интересным собеседником, однако в основном вел себя как образец страдающего от посттравматического синдрома и в целом весьма малокультурного ветерана.

В сторожке Гера сидел один и с выражением озадаченности и задумчивости смотрел на монитор, транслирующий обстановку с разбросанных вокруг блиндажа камер. Смотрелось это все несколько сюрреалистично — деревянная лавка, состоящий из бревен и черной пленки потолок, земляные стены, углубление с подобием стола в нем, и там — монитор. Не очень современный, но в дышащий мировыми войнами интерьер вообще не вписывающийся.

— Гера, родной, мы дошли! — с порога заявил я, вдыхая сырой блиндажный воздух полной грудью.

— Все целы?

— Да, никто не ранен.

— Ну и хорошо.

Я отправился на крохотную кухню, чтобы сделать в трех имеющихся на ней кружках чай. Здесь, кроме застеленного клеенкой стола, стула, полочек со всякими припасами, неработающей металлической печки и тускло освещающей это все лампочки, совсем ничего не было — все-таки каждый квадратный метр