Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но некоторое приукрашивание действительности мы оставим на совести репортеров. Кроме того, они подписали кадры, как «бои за Авдеевку», в то время как «боями» это назвать было никак нельзя — ехали мы даже не на штурм, а просто охранять позиции, по которым фронт проходит последние восемь лет.
Самое же интересное, связанное с журналистами, началось уже по приезде — выпрыгнув из грузовика, оператор сразу же начал отходить от машины в зеленку, пытаясь поймать удачный кадр и направляя огромную телевизионную камеру на выгружающих провиант солдат.
— Стой! Там мины. Теперь выходи так же, как зашел, — посоветовал я, наблюдая, как абсолютно гражданский человек впервые в жизни начинает задумываться о суровых военных реалиях. На лице его сначала отразился испуг, а затем оператор начал потихоньку выбираться из зарослей, сосредоточенно переставляя ноги.
А теперь все то же самое, что и всегда, — долгое и муторное заступление на позиции. Пешая переброска в максимально загруженном состоянии — с белым пластиковым мешком дров на плечах, автоматом и рюкзаком, вверх по склону, по дороге, которая уже начала превращаться в жижу. Но как только мы поднялись наверх и оказались между двумя небольшими холмами, где обычно группы расходились на разные позиции, началось нечто, с чем мне раньше сталкиваться не доводилось, — прицельный минный обстрел.
Свист над головой заставил встрепенуться неорганизованную толпу людей, и они скопом рванули в сторону окопа. Медик нашей группы с позывным «Волк» (старый водитель, не имевший ничего общего с медициной) поскользнулся и упал на входе, а я схватил его за бушлат и подтянул наверх, после чего мы все оказались под защитой окружавшей нас земли.
Где-то раздался взрыв. Потом свист, потом еще один взрыв. Ничего удивительного в этом, в общем-то, не было, как-никак мы оказались на войне, однако во время ротаций ничего подобного раньше не происходило. Значит, нас обнаружили, заметили машину на подъезде, засекли, куда мы отправились, и начали прицельно работать по скоплению людей. Я понимал, что наличие репортеров на нашем выезде никак не могло повлиять на внезапную активизацию противника, однако не мог не испытывать к ним какой-то мрачной неприязни. Ездили же нормально на передовую, заступали, менялись, все было хорошо — и вот появляются журналисты практически одновременно вместе с обстрелом. Пусть эта злоба была иррациональной, однако отделаться я от нее не мог.
Они уже в блиндаже, под мощным накатом в несколько слоев бревен, а мне сейчас нужно возвращаться за оставшимися на дороге припасами в компании еще одного солдата — весьма интеллигентного и благонравного шахтера с позывным «Кондрат». Невысокий, под пятьдесят, смугловатый, он отличался от многих других представителей этого края какой-то острой, повышенной ответственностью за происходящее, разительно отличающейся от того раздолбайства, с которым приходилось сталкиваться.
Свиста пока слышно не было, поэтому я решил воспользоваться временным затишьем и совершить еще один заход к грузовику, который стоял там же, где мы из него вылезли. Однако и тут все было не так спокойно — сухостой неподалеку горел, давая знать, что вражеские минометчики пытались достать и наш транспорт.
Как только мы приблизились к грузовику на дистанцию окрика, сидящие внутри бойцы начали звать нас, подгонять, кричать, чтобы мы шли быстрее, считая, что машина ждет только нас, и как только мы с Кондратом доберемся до нее, она тут же рванет вдаль от линии фронта и выйдет из радиуса действия миномета.
— Мы за припасами пришли, заступающая смена, — крикнул им я и, взвалив мешок с дровами на плечи, развернулся и пошел в обратную сторону.
— Куда они собрались, командир с журналистами там же еще? — задался вопросом Кондрат.
Перипетии отношений между Горцем, водителем и отбывающей группой меня интересовали мало, куда больше я думал о том, что мне нужно добраться до своей позиции в целости и сохранности. Не будучи нашинкованным осколками от прилетевшей мины. На тот момент я уже вполне четко осознавал, что именно вражеские орудия, мины и снаряды представляют на этой войне основную опасность, в то время как стрелкотня — это явление и не столь частое, и не такое опасное. Одного своего «двухсотого» я уже видел краем глаза — нашинкованный осколками доброволец (кажется, из Абхазии) был эвакуирован из авдеевской промзоны, однако спасти его так и не удалось, его тело я заметил на кушетке, случайно заглянув в отведенную под нужды медиков комнату штаба. Как потом выяснилось, в «Пятнашке» на две сотни ранений различной тяжести приходилось только три пулевых, одно из которых — летальное. Можно сказать, что обычному пехотинцу на этой войне отведена весьма незавидная роль человека, который вряд ли сможет причинить вред противнику, о сам с большой долей вероятности просто будет мишенью для вражеской артиллерии и БПЛА.
Пока я размышлял о превратностях вооруженных конфликтов в третьем десятилетии двадцатого века, о том, что мир впал в ничтожество и о том, что я с куда большим удовольствием сходил бы в конную атаку за государя, мы вернулись обратно к точке, перевели дух и собрались выдвигаться дальше. Здесь было несколько позиций: одна совсем рядом, куда по окопам убежали журналисты и значительная часть бойцов, и еще одна — наша, до которой оставалось около километра по пересеченной местности. Но для начала нужно было пройти по дну песчаного карьера длиной в несколько сотен метров и забраться наверх по песчаной тропинке, продвижение по которой с грузом на плечах давалось всем с большим трудом.
Ноги вязли во влажном песке, скользили, а тропинка шла вверх с большим наклоном, она была не такой длинной, но сам процесс подъема почти гарантированно сбивал дыхание нагруженному человеку и вызывал жгучее желание отдохнуть. Это можно было сделать в небольшой ложбинке, куда выходила тропа — расположенная чуть ниже уровня полей вокруг, она скрыла бы нас от глаз наблюдателей и дала возможность перевести дух. Но как только последний боец поднялся наверх, новая мина
