— Франция — не Россия.

— Но вскоре может в нее превратиться. Коммунисты скупают склады и гаражи, сосредотачивают там грузовики и легковые машины. Они запускают печатные станки, чтобы печатать листовки, а также фальшивые паспорта и продуктовые карточки. Выкапывают радиопередатчики, автоматы и гранаты, зарытые после отхода немцев. Они хорошо вооружены и организуют по всей стране забастовки, которые рано или поздно парализуют Францию и ввергнут ее в хаос.

— Откуда ты все это знаешь?

— Это моя работа.

— Шпионить?

Он рассмеялся:

— Я предпочитаю термин «собирать информацию». Я видел, что коммунисты сделали с моей страной. — Несмотря на шутливый тон, он был совершенно серьезен. — Я бы не хотел, чтобы та же участь постигла la belle France[57] — или всю Европу.

— Прости, — сказала она и потерла глаза. — Я просто устала.

— Но ведь тебя беспокоит что-то еще? — осторожно спросил он.

Купер вздохнула, пытаясь пятерней расчесать спутавшиеся волосы.

— Когда ты сделал мне предложение, то сказал, что не хочешь менять мой характер или указывать, как мне жить.

— Именно это я и имел в виду.

— В таком случае — я тебе, конечно, очень благодарна за то, что вытащил меня из каталажки, и все такое, — но если твои намерения и вправду таковы, тогда не стоило врываться в жандармерию на белой лошади и спасать меня.

— О, так ты там наслаждалась обстановкой?

— Я там собирала материал для потрясающей статьи. Пока ты за мной не явился.

— Ты что, серьезно?

— Да.

— Что ж, — сказал он, помолчав, — в следующий раз, когда тебя арестуют, я удовольствуюсь передачей: принесу тебе черствую корку хлеба.

— Вот это уже другое дело! — И она сначала рассмеялась, а потом тут же расплакалась. Генрих мудро промолчал. Через некоторое время она осушила слезы протянутым им платком и судорожно вздохнула.

— Прости, что ворвался в участок, — наконец произнес Генрих. — Я уже потерял одну жену и не горю желанием потерять вторую еще до того, как она станет моей.

Они ехали по седьмому округу — самому богатому и привилегированному району Парижа. Генрих припарковал машину возле узорчатых чугунных ворот.

— Приехали.

— Где мы? Что это за место?

— Это мой дом.

* * *

Дом был наполовину скрыт каменной оградой. Они открыли кованую, со множеством завитушек, калитку и вошли в заросший сад. Сам дом был величественен и безмятежен с увитым плющом фасадом.

— Ой, совсем как дом Мадлен[58]! — воскликнула Купер. — Старинный дом в Париже, увитый виноградными лозами.

— Да, — согласился с ней Генрих. — Только вот жили в нем до недавнего времени не двенадцать маленьких девочек, по шесть в ряд, а несколько десятков гестаповских офицеров. Этот дом немцы реквизировали одним из первых, зная, кто я такой.

Он открыл дверь, и они вошли. В доме, большом и старинном, было тихо, но в комнатах царил беспорядок, оставленный бежавшими в спешке немцами. Повсюду валялись обломки красивой мебели. Стены были голыми.

— Они вывезли мою коллекцию импрессионистов, — сухо заметил он. — А взамен оставили это.

На стене в столовой висел большой, написанный маслом портрет Адольфа Гитлера в коричневой военной форме, сердито взирающего на них из-под нависшего чуба.

— Омерзительное зрелище, — заметила Купер.

— Да, мне он тоже никогда не нравился.

— Почему ты его не снимешь?

— Оставил нарочно как напоминание, чтобы не забывать, против чего мы боремся, — ответил Генрих. — А еще из-за того, что если они забрали Ван Гога и оставили Гитлера, значит, и сами понимают, что проиграли.

Даже несмотря на оставленный немцами хаос, дом все еще производил впечатление. Генрих водил ее из комнаты в комнату, по пути рассказывая, что этот прекрасный дом был построен в романтическом стиле во времена Наполеона III. Потолки здесь украшала изящная лепнина. Из окон верхнего этажа открывался вид на золотой купол Дома инвалидов.

— Когда ты снова его восстановишь?

— Когда закончится война. До этого времени я предпочитаю жить в номере «Рица». Тебе здесь нравится?

— Очень! Он великолепен. Если бы он был моим, я бы не могла дождаться, чтобы снова в него переехать.

— Дорогая, он уже твой, — ласково сказал Генрих. — Можешь делать с ним все, что угодно. Когда мы поженимся и война закончится, мы вновь возродим его к жизни.

Она огляделась кругом, пытаясь увидеть дом таким, каким он станет после обновления: одним из самых прекрасных домов в Париже. Она попробовала представить себя, Уну Райли из Бруклина, хозяйкой этого особняка: как она станет украшать и обставлять комнаты, принимать гостей, задавать тон в обществе. Весь светский Париж будет у ее ног.

— Я почему-то не могу себе этого представить.

А я могу. — Он погладил ее по огненным волосам. — Не сердись на меня. Мне придется уехать на некоторое время.

Она заглянула ему в лицо:

— Куда? Далеко?

— Я тебе говорил, что коммунисты планируют переворот. Так вот, они уже перешли к действиям.

— Ты имеешь в виду забастовки?

— Забастовки — только начало. Они рассчитывают в следующие несколько недель поставить Францию на колени. Мне нужно будет кое-что сделать.

— Это опасно?

— Нет, конечно. — Он взял ее под руку. — Смотри, это наша будущая спальня.

Комната была светлая и просторная, с большим арочным окном, проем которого обрамлял чудесный вид, открывающийся на Эйфелеву башню. В отличие от остальных комнат, здесь был наведен идеальный порядок. В вазе на столе стояли свежие цветы, огромная кровать с балдахином на четырех столбиках, застеленная безукоризненно чистым бельем, так и манила прилечь.

— Что все это значит? — спросила Купер. — Ты специально подготовил эту комнату?

— Мне хотелось, чтобы она тебе понравилась.

— Ты рассчитывал, что я завалюсь с тобой в постель? — спросила она, не зная, смеяться ей или сердиться.

— Ну могу же я надеяться.

Купер не понимала: то ли она была шокирована, то ли чувствовала себя польщенной.

— Генри! А я-то, наивная, считала тебя истинным джентльменом!

— Насколько я припоминаю, у вас, американцев, есть поговорка: «Хорошие парни приходят к финишу последними».

— Не думала, что ты участвуешь в скачках.

— И я не думал. Но теперь-то понимаю, что участвую, и кто первым пересечет финишную черту, тому и достанется победа.

Она молча уставилась на него, потом сказала:

— Ты думаешь, что соперничаешь с Сюзи.

— Я знаю, что я с ней соперничаю.

— Мне не нравится, что вы оба так считаете, — медленно проговорила она. — Неприятно чувствовать себя чем-то вроде приза, который хотят завоевать.

— Купер, — тихо возразил он, — я люблю тебя. Вопрос не в том, завоюю ли я тебя, а в том, что если я тебя потеряю, то все мои надежды на счастье рухнут.

— Ты слишком на меня давишь, —