– Арест прямо в цирке, – тяжело дышит он. – Немыслимо.

До последнего времени цирк был убежищем, в котором можно было спрятаться от войны, внутри его ты был как в снежном шаре – а мир оставался снаружи. Но стены становятся тоньше. Я вспоминаю времена в Дармштадте, вспоминаю реакцию Астрид на мои слова, о том, что во Франции мы будем в безопасности. Она знала правду уже тогда. Безопасности больше нет нигде.

Вытирая лоб носовым платком, он продолжает:

– Они ушли. Но я хочу, чтобы все вы сейчас же отправились в спальные вагоны и оставались там.

Я предполагаю, что он отругает меня за то, что я сделала на трапеции, но он этого не делает.

Я смотрю в сторону деревьев, ищу глазами Люка. Слежу за ним, за накренившимся дубом его видно плохо. Он все еще там. Наши взгляды встречаются. Он видел, как я упала, и на его лице сильное беспокойство. Я начинаю улыбаться, поднимаю руку, чтобы незаметно помахать ему, дав понять, что со мной все хорошо. Он немного расслабляется, но его глаза остаются прикованными ко мне, призывая меня подойти ближе.

Я делаю шаг вперед. Но герр Нойхофф все еще сидит на ящике, наблюдая за нами. Я не могу пойти к Люку.

В любом случае, я не должна даже хотеть этого, приходится напомнить себе об этом. Он не сказал, что он сын мэра. Возможно, Астрид права, и он скрывает не только это?

Люк продолжает смотреть на меня, он ждет меня, задержав дыхание. Проходит несколько секунд. Я делаю шаг назад. Даже если бы я хотела, я не могу ослушаться приказа герра Нойхоффа и пойти к Люку, после того как здесь побывала полиция. Надежда на его лице сменяется на растерянность, а потом на разочарование, когда он понимает, что я не подойду к нему.

Я делаю еще один шаг и едва не падаю, споткнувшись обо что-то, лежащее на земле. Сбоку от шатра, в грязи, лежит кукла. Я вспоминаю ту девочку, которая была так расстроена тем, что придется уйти из цирка, что даже не заметила, что ее кукла упала. Несмотря на обещание отца, она не попадет сюда снова. Я поднимаю куклу и забираю ее для Тео.

Затем я поворачиваюсь, чтобы снова посмотреть на Люка. Он уже пошел по направлению к деревне, его плечи опущены.

«Подожди!» – хочу прокричать я. Но я молчу, и секунду спустя он исчезает.

Я забираюсь на трапецию почти в полной темноте, еще до рассвета. Купол цирка освещен лишь одной мигающей лампочкой, которую кто-то оставил включенной. Со зрительских мест шатер кажется великолепным, но отсюда, сверху, видно, что ткань выцвела, кисточки истрепались. В голове дребезжит знакомая музыка, такая же, как на карусели в парке развлечений. Я вижу своих братьев, они дразнят друг друга, готовясь к выступлению. Воздух танцует вместе с призраками прошлого.

Я беру гриф и прыгаю, лечу по воздуху. Я игнорирую предостережение о том, что нельзя летать одной, которое я давала Ноа. Впрочем, у меня нет выбора. Я не могу больше выступать, но не могу и оставаться на земле.

– У тебя зависимость от адреналина, – не раз ругал меня Петр. Я хотела бы возразить, но он прав. Когда я смотрю вниз с площадки, за секунду до того, как отпустить гриф, есть такой момент, когда я точно знаю, что иду на смерть. Это четкое понимание, сосредоточенность в этот момент – то, чего мне не хватает больше всего, когда я не выступаю, это важнее, чем восхищение публики или что-то еще.

Вчера, когда Ноа пошла на арену без меня, был первый раз, когда я смотрела на цирк глазами зрителя. Наблюдая за выступлением, я вспомнила те времена, когда Эрих водил меня в Венскую народную оперу, чтобы посмотреть «Орлеанскую деву». В окружении модных жительниц Берлина, надушенных «Шанель», я неловко ерзала на своем стуле, чувствуя себя не на своем месте. Но когда представление началось, мне удалось увидеть многое из того, что другим недоступно: как устроена сцена, чтобы она казалась глубокой, как подчеркнули выступление с помощью разных хитростей, которых у нас, артистов, хватает. Тогда я поняла, что я могу видеть людей насквозь, будь они на сцене или где-либо еще. Я занималась этим всю свою жизнь.

Я взлетаю выше, пытаясь оказаться быстрее своих воспоминаний. Мои ноги подняты вверх, гриф качается обратно к площадке. Испарина проступает на моей коже, а в ногах я чувствую приятную боль. Герр Нойхофф сказал, что я смогу выступать снова, когда мы доберемся до следующего города, но для меня это слабое утешение. Так или иначе, до того времени еще две недели – целая вечность. И нет никаких гарантий, что мне разрешат оставаться на сцене, теперь, когда герр Нойхофф понимает всю опасность, он отстранит меня при малейшей угрозе.

Такой, как арест, прервавший представление пару дней назад. Я видела лицо той маленькой девочки среди зрителей, и осознание того, насколько все стало хуже, обрушилось на меня со всей силой. Ее день начинался радостно, как и любой другой, – как то последнее утро в Берлине, которое я провела с Эрихом, – она не знала, что всего через несколько часов ее мир будет разрушен.

Я протираю глаза, чтобы избавиться от жжения. В моей семье не плачут, что бы ни случилось: болезнь, смерть или другое горе, я всегда сдерживала слезы, даже в детстве. Могло быть хуже, напоминаю себе я, полиция могла прийти за мной.

Я снова прыгаю и повисаю на грифе, не пытаясь раскачаться сильнее, а просто позволяя инерции плавно раскачивать мое тело. В один миг мне кажется, что если я не буду двигаться, то смогу вернуться назад во времени, и все станет таким, как прежде. Мое тело, мой полет – они не могут забрать их у меня, несмотря на то что сделала Ноа.

Несмотря на все те многие вещи, которые она сделала, поправляю себя я. Она не просто рассказала герру Нойхоффу о немецком офицере. Она еще и пригласила на представление сына мэра. И упала с трапеции, пытаясь спасти того мужчину и его дочку от полиции, выходка настолько глупая, насколько и смелая. И хотя мы с ней абсолютно не похожи, все чаще я вижу в Ноа то упорство, упрямство, которое напоминает меня в юности. Ее импульсивность, которая делает ее опасной как для самой себя, так и для всех нас.

Внезапно я чувствую головокружение. Потом подхватывает желудок, и на меня находит такой сильный приступ тошноты, что я едва не разжала руки. Меня бросает в пот, руки становятся влажными, это опасно. Пытаюсь вернуться на площадку. Именно из-за таких моментов внезапной слабости я сказала Ноа, чтобы она не использовала трапецию в одиночку. Я смотрю вниз, и меня охватывает страх. Известно, что цирковые артисты – не из тех людей, кому удается прожить долгую жизнь. Многие погибали, исполняя номер, кто-то получал такую сильную травму, что просто таял на глазах. Я вспоминаю тех, кого знаю, своих родственников и других артистов, пытаюсь вспомнить хоть кого-то, кто справил бы свое семидесятилетие. Таких нет.

Сделав последний отчаянный рывок, я взлетаю выше и прыгаю на платформу, мои ноги дрожат. Я никогда раньше не падала, до этого даже не доходило. Что со мной не так?

Еще один приступ тошноты подкатывает к горлу, я успеваю спуститься с лестницы как раз вовремя – меня тошнит в чье-то ведро. Выношу его, чтобы сполоснуть до того, как кто-то это заметит. От мерзкого запаха желчи меня снова мутит. Нажимаю рукой на живот. Я практически родилась в воздухе, мне никогда не было плохо от полета. Я слышала, как об этом говорили другие гимнасты, о том, как им внезапно становилось плохо от высоты или определенных движений, но это случалось из-за болезней или беременности.