Они задавали ему вопросы около часа, но выяснить мало что удалось. Иногда Эрик внезапно оживлялся и начинал говорить о чем-то, не имеющем ни малейшего отношения к предмету разговора. А иногда вообще не отвечал, точно не слышал вопроса. Время от времени он, казалось, забывал про посетителей и погружался в свои мысли, а когда возвращался из небытия, уже не помнил, кто к нему пришел и зачем. За час им пришлось заново представляться раза три. Кардель не выдержал: подошел к двери, треснул по косяку деревянным кулаком и разразился такой каденцией сквернословия, что Винге не мог отделаться от впечатления, будто вокруг напарника сгущается облако сажи — как над костром, в который плеснули воды. Высказавшись, Кардель выскочил в коридор. У Эмиля Винге терпения было побольше, но ненамного: в конце концов и ему надоело переливание из пустого в порожнее. Он вышел и увидел Карделя: тот всем телом прижался к стене. Должно быть, надеялся, что ледяная штукатурка хоть немного охладит его ярость.

Внизу они нашли ту самую служительницу, что проводила их к Эрику Тре Русур. Винге, к ее видимому удовольствию, взял женщину под руку и отвел в сторону.

— Он всегда такой?

Та кокетливо передернула плечами.

— Я-то его вижу, только когда еду приношу. Да… вроде бы всегда.

— А что ему еще дают? Я имею в виду, кроме еды и питья?

— Лекарства. Он у нас на особом счету, о нем заботятся. Когда есть настойка, ему в первую очередь.

— А что за настойка? Могу взглянуть?

Служительница доброжелательно кивнула и проводила к чулану. Открыла тяжелую дверь висевшим у нее на шее внушительным ключом. Подошла к полке и начала водить пальцем по бутылкам и колбам.

— Вот… смотрите, написано «Тре Русур». И доза, и когда давать. У нас порядок на зависть.

Эмиль Винге открыл пробку. Некоторое время задумчиво внюхивался, потом капнул немного содержимого на палец, лизнул, покачал головой и бросил на Карделя многозначительный взгляд.

Кардель понял. Взял приветливую даму под локоть и отвел в сторону.

— А теперь слушайте да повнимательней. Ничего, ни капли из того, чем вы потчуете ваших подопечных, Эрику Тре Русур не давать. Вам понятно? Никаких настоек, никаких капель — ни этих, ни других. Ни-че-го. Учтите, я говорю от имени полиции. Это приказ. Мы вернемся… — Тут он прервался и вопросительно поглядел на Винге; тот показал ему два пальца. — Вернемся через два дня. К этому времени пациент должен прийти в себя. И упаси вас Бог нарушить приказ! Виновные понесут серьезную ответственность.

— Вплоть до тюремного заключения, — юридическим голосом добавил Винге.

Они вышли во двор, и Кардель в сердцах плюнул на стену госпиталя.

— Глядишь на него, и… не так-то легко в это поверить.

Эмиль задумчиво кивнул.

— Совсем нелегко. У меня мелькнула та же мысль. Но если бы убийцу можно было определить по внешности, мир стал бы намного лучше.

— И что теперь?

— В бутылке настойка тебаики. Экстракт семян опийного мака. Заглушает боль, что да, года, но ценой… скажем так: ценой помутнения сознания и искажения представлений об окружающем. И думаю… точнее, уверен: юноша находится под воздействием этих капель. Препарат должен покинуть организм естественным путем. И когда это произойдет, он наверняка придет в себя.

— Повезло нам, что вы все знаете…

Винге с трудом подавил дрожь. Он вспомнил тесную палату… даже не палату, а камеру, скрученные ремнями руки, вспомнил, как насильно раздвигали челюсти и вливали сладковатую жидкость. Унижение, которое будет преследовать его всю оставшуюся жизнь.

Кардель уже не помнил, когда ему было настолько нечего делать, как в эти дни. Просто не знал, куда себя деть. Долго валялся на своем откидном топчане и прислушивался к предсмертному поскрипыванью бревен в стене. Но в конце концов клопы и голод объединились и единым фронтом заставили его подняться. Налил воды в таз, нагнулся, сполоснул физиономию и заодно намочил волосы. Закончив утренний туалет, вынул из-под кровати протез, зажал между стеной и топчаном, втиснул культю в углубление и затянул ремни, мысленно похвалив столяра. Ремни причиняли боль, но, проделав эту процедуру тысячи раз, он знал: кожа вскоре онемеет, и боль уже не будет так досаждать. Надел куртку и спустился по лестнице.

Почти всю ночь шел тихий дождь. К утру прекратился, но свет бледного, далекого и совершенно не греющего, как и полагается в это время года, солнца отражался в лужах па мостовых, тротуарах, парапетах— везде. Грязные лужи стали похожими на озерца ртути. Красиво, ничего не скажешь… Кардель хмыкнул. Жизнь научила его не слишком доверять Городу между мостами. Каждый раз, когда этот коварный город неожиданно предъявлял лучшие свои стороны, он сомневался: а вдруг это намеренно затеянная игра, притворство? А вдруг Город между мостами, похваляясь внешней красотой, прячет очередное преступление?

Более того: пытается скрыть свою мрачную, человеконенавистническую сущность?

Набил чуть не полный рот табаком и задумался. И когда приятная щекотка волшебной пряности распространилась по всему телу, он уже твердо знал, куда идти.

«Мартышка» — хороший трактир, не какой-нибудь погребок или дешевая забегаловка. Надо соблюдать реноме, поэтому хозяин обзавелся художественной вывеской: на нескольких сколоченных поперечинами досках намалевана бегущая обезьянка. Не то чтобы похоже, но узнаваемо: именно обезьянка, а не собака или, к примеру, заяц. Видно издалека.

Кардель в этом году здесь не был. После похорон Сесила Винге — ни разу. Окольными путями доходили слухи: якобы Анна Стина, ныне Ловиса Ульрика, заняла место пропавшей дочери хозяина, и тот души в ней не чает. И слава Богу Нечего ему там делать. Нечего своей мрачной рожей напоминать ей жутковатые прошлогодние события.

Посчитал на пальцах месяцы — когда он видел ее в последний раз, скрывать беременность было уже бесполезно. Наверняка родила. Не вчера и не позавчера — ребенку уже должно быть несколько месяцев.

Ему внезапно стало тревожно. Рожать в Стокгольме — лотерея. Примерно половина новорожденных едва успевают поприветствовать мир людей своим криком, как приходит пора с ним прощаться. Хрупкая штука — жизнь, особенно для маленького беззащитного существа. Кардель, никогда не обращавшийся к Богу, разве что в далеком детстве но указке родителей, вдруг поймал себя на том, что губы его шепчут какую-то молитву, слов которой он, впрочем, не разобрал и сам.

Пришлось стучать не раз и не два. Он уже хотел уходить, как послышался звук отодвигаемого засова. Лицо незнакомое — ничего удивительного. Слуги тасуются, как карты в колоде. Худенький паренек с испуганной физиономией.

— Я ищу фру Ловису Ульрику Бликc.

Парень открыл рот, хотел что-то сказать, но раздумал: пропустил Карделя в зал и знаком попросил подождать. Ни одного посетителя — слишком рано. В камине гора пепла. Когда он был здесь в последний раз, было заметно: девушка с умом распорядилась полученным от Карделя запоздалым приданым, оставленным покончившим с собой мужем, Кристофером Бликсом. Запомнились отциклеванный пол, чистые столы. Но углам не валялись, как обычно, огарки свечей и черные крючки догоревших лучин, свежая штукатурка радовала белизной. Анне Стине удалось преодолеть безнадежный и всеобъемлющий хаос. Тогда Карделю показалось, что весь жаждущий и проголодавшийся Стокгольм каждый вечер только и ждет: открывайте же, в конце-то концов, нашу «Мартышку»! А теперь… что же произошло? Мебель еле держится, повсюду сальные пятна, солома на полу, к тому же се, похоже, давно не меняли. Кислую вонь опивок, мочи и блевотины ни с чем не спутаешь. Крысиные норы…