КФОР отключился – все, что можно было сделать, сделано. Я сел, провел ладонью по лицу, ощупал впалый живот, грудь, покрытую старыми шрамами, ноги и плечи. Мускулатура казалась внушительной – мой носитель, несмотря на возраст, выглядел еще крепким и сильным. Зажившие раны, частью от руки человека, частью от когтей хищника, свидетельствовали о бурной жизни – наверняка крови, своей и чужой, было пролито немало. На запястьях и предплечьях – следы исчезнувших браслетов, пряди светлых спутанных волос охватывает повязка из хвоста жирафа, и в ней – пять или шесть страусиных перьев. Перья грязные, обломанные; кроме головного убора на человеке только козья шкура на чреслах. Поблизости – ни оружия, ни сумки с припасами, ни плаща.

Путник, заблудившийся в пустыне и умерший от зноя и жажды? Не похоже, если вспомнить о его ранениях, решил я, оглядывая шеренгу соседних утесов. Звезды померкли, ослепительный краешек солнца робко приподнялся над горизонтом, и я увидел, что нахожусь на скале, самой высокой в окрестностях. Площадка на ее вершине была выровнена, как и на остальных утесах, похожих на толстые приземистые колонны, и кое-где на этих возвышениях валялись черепа и кости. Довольно свежие – солнце, ветер и песок еще не успели придать им желтизны.

Я попал на хиссгачир. Иными словами, если не придираться к переводу, «место костей», временный ливийский могильник.

Внезапно капсула, в которой затаился Павел, исчезла, и я услышал:

«Где мы?»

Мысль была ясной, отчетливой и несомненно чужой – такую не спутаешь с собственными размышлениями. Она возникла в голове таким же образом, как при ментальной связи, не вторгаясь в мои раздумья, не мешая осматривать местность и слушать посвист ветра. Я поднял к лицу большие, задубевшие от пращи и древка ладони, с усилием согнул пальцы, поворочал шеей. Кажется, координация движений тоже не была нарушена. Выйдя из капсулы, Павел не пытался мне мешать, и его присутствие в мозге, который стал сейчас моим, никак не ощущалось. Кроме, разумеется, того, что на него напала разговорчивость.

Почувствовав, очевидно, мое беспокойство, он повторил:

«Где мы, Андрюша?»

– Уговор нарушаешь, – буркнул я вслух и удивился своему голосу, хриплому и резкому, точно карканье вороны. В горле у меня был песок. Я откашлялся и сплюнул.

«Нарушаю, – согласился мой спутник. – Но, как говорилось, я способен к разным фокусам, о чем ты получил предупреждение. – Кажется, он хихикнул. – Да не напрягайся ты так, Андрей! Со мною шизофреником не станешь».

Похоже, он не спал три тысячи лет, а тренировался в ментальном искусстве, подумалось мне. Такая дисциплина ума казалась фантастической! Никто из нас – как, вероятно, и Павел – не в силах контролировать каждую мысль в активной фазе мозга, однако я его не слышал. Не слышал, если он не обращался прямо ко мне! Наверняка то же самое касалось обрывков фраз, клочков мыслепакетов, смутных воспоминаний, неясных эмоций, скользивших в моем подсознании, того мысленного мусора, который мы почти не замечаем, но для постороннего он невыносим – сплошное бу-бу-бу и тра-та-та. Павел отгородился от меня стеной, гасившей этот ментальный фон, стеной с каналом для двусторонней осмысленной связи. Теперь, деля со мной одно ментальное пространство, он превратился из обузы в спутника, советчика и собеседника – словом, в личность, с которой можно сосуществовать и не сойти при этом с ума.

Как он это сделал? И как накрыл Доминика с Принцем силовым щитом? Где он такому научился? У кого?.. Вопросы, конечно, любопытные, но не самые насущные. Сейчас надо найти еду и в первую очередь воду. Без воды наш новый носитель, брат-партнер, отправится в поля Иалу – вернее, в те веси загробного царства, что предназначены для ливийцев.

«Крысиный корм! – выругался Павел. – Какого дьявола! Ты что, онемел? Объясни наконец, куда мы попали?»

«Это кладбище, – пояснил я. – Временное кладбище племени, что обитает неподалеку. Сюда приходят умирать».

«Почему временное? – тут же спросил Павел. – Нет ничего более постоянного, чем кладбища, – недаром они пережили тысячелетия».

«Потом объясню. Сейчас не до того».

Сейчас я пытался выяснить, может ли двигаться это изможденное тело. Модуль, контролирующий жизненные функции организма, сделал все, что мог, выжал последние соки, и остальное зависело только от меня. Не в первый раз! Во многих моих погружениях я, очнувшись, лихорадочно искал пищу и питье, драгоценный дар в песках или скудной саванне. Я к этому привык. Здесь ели все, от насекомых и змей до мяса гиен, и пили из любой мутной лужи.

Лужи не было, зато с рассветом пришли стервятники. Они кружили в наливавшемся зноем небе, одни высоко, другие, посмелее, проносились над самыми скалами, высматривая клочки гниющей плоти. Частые гости на кладбище! И я был для них самой подходящей добычей.

Подобрав несколько камней, я лег на спину и замер. Небосвод надо мной был высок и прозрачен, солнце, висевшее низко над рваной линией утесов, уже струило потоки жары, но это ощущение было привычным и приятным. Наверное, кто-то из моих далеких предков происходил из Африки, иначе откуда эта любовь к теплу и жгучему яростному свету? Возможно, то был бедуин, скитавшийся в Сахаре, или скотовод-банту с равнин у озера Виктории, или что-то совсем экзотическое, бушмен или пигмей… Их сейчас не осталось, все эти малые народы, как и негроидная раса, не пережили времен Большой Ошибки, но мы несем в себе их гены, и значит, жизни их не потеряны, не растворились в прошлом навсегда. Жаль, что нельзя их вернуть, наделив телами… Жаль! Но сколько народов исчезло на Земле бесследно – одни пережив пик могущества, крушение своих империй, другие тихо и незаметно покинув сцену? Египтяне и ливийцы, мидяне, эламиты, финикийцы, эллины, ацтеки, полинезийские племена… Но кровь их струится в наших жилах, и мы, их благодарные потомки, стремимся познать их жизнь, их расцвет и неминуемый закат.

Гриф-стервятник сел на край скалы, за ним еще пара. Сквозь узкую щелку между сощуренными веками я видел темные бусинки глаз, острые кривые клювы, когти и морщинистые лапы. Неаппетитная еда, но другой не сыщешь среди этих скал… Пять или шесть килограммов мяса, пол-литра крови…

Я стиснул камень. Птицы медленно подбирались ко мне, поглядывали недоверчиво, делали скачок вперед и два назад, вертели головами на длинных голых шеях. Вероятно, на их вкус я был слишком свежим, еще не протухшим, но при наличии стаи конкурентов выбирать не приходилось. Дождавшись, когда первая приблизится метра на четыре, я резко приподнялся и метнул снаряд. Замах был слабый, но мой носитель оказался опытным охотником – камень попал грифу в голову, ошеломил его, а в следующий миг я ринулся к добыче на четвереньках. Шейные позвонки хрустнули под моими пальцами, два других стервятника снялись со скалы с негодующим клекотом. Присев на корточки и тяжело дыша, я принялся выщипывать перья с птичьей грудки.

Пробудился Павел.

«Ты собираешься это есть? Эту гадость?»

– Что за претензии? Ничем не хуже паштета из лягушачьей печенки, – пробормотал я.