Соллю не довелось видеть того, что происходило за строгими дверями кабинета. Говорили, что за длинным столом господина ректора сидят и он сам, и декан Луаян, и все педагоги, в течение года поднимавшиеся на кафедру университета; говорили, что все экзаменаторы очень строги, а декан Луаян в особенности. Далеко не каждому студиозусу удавалось выдержать испытание, причём половина несчастных, провалившихся на экзамене, обязаны были этим именно суровому магу.

Накануне экзамена Лис ударился в панику. Всячески себя презирая — самыми мягкими из предназначенных своей особе ругательств оказались «идиотский полоумный дурак» и «безмозглый куриный помёт» — Гаэтан то вперивал взор в учёную книгу, то в отчаянии воздымал его к потолку, то бросался на кровать и объявлял Эгерту, что он, конечно, провалится, что вечно оставаться в «постигающих» невозможно, что отец не даст больше денег и навечно засадит сына приказчиком в вонючую аптеку, где даже мухи дохнут от запаха касторки… Когда Солль робко предположил, что, может быть, стоит обратиться за помощью к декану — Лис замахал на него руками, затопал ногами, обозвал сумасшедшим развесистым пнём и объяснил, что одного такого обращения будет достаточно, чтобы навсегда вылететь из университета.

В день экзамена Лис сам не был похож на себя — за всё утро Соллю не удалось вытянуть из него ни слова. У порога ректорского кабинета возбуждённо толпились, шикая друг на друга, обременённые знаниями молодые люди — у многих из них на лице застыло напряжённое выражение канатоходца, идущего по проволоке с зажжённым канделябром в зубах. Выходящие из кабинета тут же изливали на товарищей кто радость, кто отчаяние; Эгерт, который, как вольнослушатель, не подлежал обязательной экзаменовке, содрогнулся при одной мысли, что и ему, как Лису, пришлось бы предстать пред очи строгого научного судилища.

Гаэтан выдержал экзамен неожиданно для себя; счастливый без меры, он тут же предложил Соллю погостить в предместье, в семействе своего отца. Эгерт заколебался было — однако в конце концов ответил отказом.

Господа студенты, получившие два месяца вакаций, живо обсуждали планы на лето. Большая половина собиралась провести каникулы в отчем доме, будь то поместье или лачуга; часть юношей, в основном самых бедных, собирались наняться на работу где-нибудь на ферме и звали с собой Эгерта. Тот вспомнил печальный опыт крестьянского труда под руководством отшельника — и тоже отказался.

По отбытии Лиса Солль снова оказался в одиночестве.

Пустели университетские коридоры, пустел и флигель; по вечерам только в редких окнах показывался огонёк. Старый служитель, вооружённый факелом и колотушкой, еженощно совершал сторожевой обход. Старушка, прибиравшая во флигеле, приносила обеды для декана, его дочери и нескольких оставшихся на лето служащих, к числу которых был отнесён и Эгерт — а он неожиданно для себя получил новую весточку из дому и смог сделать новый взнос за своё содержание.

На этот раз к деньгам прилагалась записка; Эгерт затрепетал, узнав почерк отца. Солль-старший ни о чём не спрашивал — просто сухо ставил сына в известность, что его лишили лейтенантства и исключили из полка, причём с мундира его, опозоренного и забрызганного грязью мундира, был публично спорот эполет. Освободившуюся лейтенантскую вакансию занял молодой господин по имени Карвер Отт; кстати, он справлялся о теперешнем местонахождении Эгерта.

Прочитав и перечитав письмо, Солль сначала заново пережил свой стыд; потом на смену ему пришла тоска по Каваррену.

Бесконечное множество раз он воображал себе дом с воинственным гербом на воротах, и в голову ему лезли отчаянные, самые немыслимые планы. В мечтах он видел себя тайно прибывающим в город и поднимающимся на родное крыльцо — тоже тайно, потому что никто не простил ему дезертирства, а свидетели прошлого его унижения явятся специально, чтобы плюнуть в отмеченное шрамом лицо… И ведь придётся говорить с отцом, и как посмотреть в глаза матери? Нет, пока заклятие не снято, он не может вернуться в Каваррен.

Тогда мысли его обретали другое направление — время идёт, и каждый длинный день приближает его ко встрече со Скитальцем. Эта встреча превращалась для Солля в неотвязную мысль, навязчивую идею; Скиталец являлся ему в снах. Заклятие будет снято, и Эгерт вернётся в Каваррен с полным на то правом. Он ни от кого не будет прятаться и проедет верхом по главной улице, а когда сбежится народ и соберутся гуарды — тогда, при всех, он вызовет на дуэль Карвера.

Сидя в сырой полутёмной комнатушке, Эгерт дрожал от азарта и возбуждения. Это будет красивый, красивый вызов; толпа притихнет, Карвер побледнеет и сделает попытку увильнуть — Эгерт при всех высмеет его за трусость, а потом скрестит свою шпагу с его презренным клинком — и убьёт, убьёт бывшего друга, ставшего смертельным врагом, потому что подлость заслуживает наказания, потому что…

…Солль вздрогнул. Мечты его оборвались, как песня кузнечика, накрытого ладонью.

Он убил троих. Первого звали, кажется, Тольбер, он был гуардом, простодушным до глупости забиякой. Эгерт даже не помнил толком, из-за чего возникла ссора — может быть, из-за женщины, а может быть, просто в хмельном кураже… Поединок оказался мгновенным и свирепым, ибо Тольбер бросался на Эгерта, как бешеный вепрь, а Солль встречал его напор блестящими безжалостными контратаками… Потом шпага Солля угодила противнику в живот, и Эгерт, в чьих жилах кипела в тот момент не кровь, а горячая смола, понял только, что победил…

Имени второго человека, закончившего жизнь от его руки, Солль так и не смог вспомнить. Тот не был гуардом — просто какой-то надменный помещик, явившийся в город с намерением как следует покутить. И покутил, и, пьяный как свинья, закатил Соллю пощёчину и обозвал сопляком — а сам и правда был лет на двадцать старше… У него остались жена и три дочери, Эгерту сообщили об этом после похорон…

Светлое небо, а что было делать?! Разве можно стерпеть подобное оскорбление и не наказать обидчика? Да, на свете бывают и вдовы, и сироты, но помещик получил по заслугам, да и тот, первый, тоже… Это ведь только Динар пострадал безвинно…

Три девочки, старшей лет двенадцать. Растерянная женщина. Кто сообщил ей о смерти мужа? Небо, хоть бы вспомнить имя того кутилы… Но память решительно отказывается извлечь из прошлого слово, давно забытое за ненадобностью.

Далеко-далеко, где-то в глубинах тёмного коридора, нежно поскрипывал сверчок. Стоял поздний вечер; против воли содрогаясь, Эгерт зажёг сразу пять свечей — это было немыслимое расточительство, но комнатка осветилась, как днём, и в мутной глубине железного зеркала, помещавшегося в простенке у двери, Эгерт увидел своё лицо со шрамом.

И в эту секунду способность кожей чувствовать боль и насилие вернулась к нему с такой силой, что он зашатался.

Светлое небо. Город лежал за толстыми стенами и представлялся сплошной ноющей раной; университет был почти что пуст, и вовсе пуст был флигель, но Эгерт ощущал неподалёку страдание — тупое, привычное, как навязчивая головная боль.

От мысли, что придётся идти через тёмные коридоры и лестницы, колени его мелко задрожали. Зажав вспотевшими ладонями свечи — в правой три, а в левой две — Солль плечом отворил дверь.