Пикассо смотрел, как она перебирает эскизы, держа каждый из них своими тонкими пальцами. Они были грубыми. Вульгарными. Этюд, лежавший сверху, несомненно, был самым худшим из всех. Хотя, пожалуй, лучше всего было начать именно с него. Какое-то мгновение Пикассо бесстрастно смотрел на собственную работу, лежавшую перед девушкой. Он нарисовал сепией большой фаллос с лицом, похожим на Иисуса. На мошонке сидела обнаженная женщина с молитвенно воздетыми руками. Под этим эскизом располагался чернильный рисунок обнаженной девушки – возможно, Жермены, хотя Пикассо точно не помнил свою работу шестилетней или семилетней давности. Женщина раскинула ноги, соблазнительно прикрыв рукой промежность.

Он внутренне содрогался, глядя на свои работы глазами Евы. Для него было очень важно ее мнение. Следующий рисунок был выполнен в карикатурном стиле: еще один фаллос и женщина, ласкающая его. Но это тоже был он, Пикассо, и он раскрывался перед Евой, надеясь добиться полного доверия между ними.

– Я спала с Луи после твоего отъезда из Парижа, – внезапно сказала она.

– Я догадывался.

– Дважды, – это показалось ему мягким предупреждением; возможно, так она хотела сделать их отношения более равноправными. Пикассо восхищался ее искренностью, всегда проявлявшейся в те моменты, когда он меньше всего ожидал этого.

– Понятно.

– В первый раз это случилось потому, что я сердилась на тебя. Во второй раз я просто хотела это сделать.

– Ясно.

– Поэтому я не такая уж невинная, как ты считаешь.

– Уже лучше, – с облегчением произнес он.

– Лучше?

– Отношения – это путешествие, но мы не сможем совершить его вместе, если я буду казаться тебе пугающим или отвратительным.

– А у нас есть совместное путешествие?

– О, несомненно, – ответил Пикассо.

– Не понимаю, как это может быть.

– Пока что я тоже не понимаю. Но со временем путь прояснится, если мы не будем слишком упорно искать его.

– Звучит очень загадочно.

– Ты так думаешь?

Его увлечение картами Таро и предсказанием будущего началось два года назад, и приобщил его к этому Макс Жакоб, уже давно изучавший мистику и религию: он искал иные способы достижения высшего сознания, помимо бутылки с вином. Тем не менее Пикассо был еще не готов признать, какую большую роль суеверия играли в его жизни. Его андалузские корни уходили очень глубоко, и это было трудно объяснить миловидной девушке из парижского предместья. Необходимо соблюдать осторожность.

– Когда я был ребенком, нам с сестрами рассказывали народные сказки и старинные андалузские истории, которые трудно пересказать.

– Значит, у тебя было две сестры? – осторожно спросила она.

– Лола и Кончита, – голос Пикассо дрогнул.

– Я хотела бы знать Кончиту, потому что она так много значила для тебя. Может быть, у тебя есть ее эскиз или рисунок?

Пикассо поежился от французского произношения имени Кончиты. Он не любил, когда кто-то другой произносил имя сестры; от этого он раздражался и замыкался в себе. Рана, полученная в юности, уже никогда не заживет полностью. Но Пикассо хотелось дать понять Еве, что он чувствует. Все ощущения в обществе этой женщины казались новыми, и некоторые из них ошеломляли его, но он так или иначе старался совладать с ними.

– Я много раз рисовал мою сестру. Ей нравилось смотреть, как моя рука летает над бумагой. Она говорила, что это похоже на бабочку.

Ева положила голову ему на плечо. Это был мимолетный жест, но в тот момент он был для Пикассо дороже всего на свете.

– Ты расскажешь мне, как она умерла?

– Не знаю, смогу ли я, – он судорожно вздохнул. Прошло уже много времени с тех пор, как он последний раз говорил о Кончите. Даже Фернанда не знала всей правды. Мысли и воспоминания кружились в его сознании. Пикассо на мгновение закрыл глаза.

Хуже всего было то, что каждый раз, когда он смотрел на Еву, то вспоминал беззащитность Кончиты и ее нежную душу. Скорбь по утраченной сестре вновь обуяла его. Она не заслуживала смерти в таком юном возрасте, а он не заслуживал нести бремя ее утраты, тяжело лежавшее на сердце. Как он тосковал по ее улыбке! Ничто другое не изменило его внутреннюю сущность так же сильно, как обстоятельства ее смерти. Она наполнила его почти маниакальным страхом перед болезнями и увяданием, тесно переплетенным с андалузскими суевериями. Порой он просто не мог этого вынести.

– Когда она заболела, я уже был одержим живописью. Но мать велела нам смириться перед Богом и молиться о здоровье Кончиты. Она сказала, что Господь спасет ее, если мы будем готовы чем-то пожертвовать. Я находился в отчаянии от того, что предложил в жертву единственную ценность моей жизни. Я поклялся, что если Бог пощадит ее, то я больше никогда не буду рисовать.

– Выдающийся поступок в таком юном возрасте.

– Вовсе нет. Уже через неделю я нарушил клятву. Я стал рисовать, и Кончита умерла от дифтерии. Моя сестра умерла из-за меня.

После смерти Кончиты Пикассо перестал верить в Бога, но он не сказал Еве об этом. Он не мог сказать и о том, что с тех пор делал все без оглядки на Бога, бросая вызов Творцу, который позволил Кончите умереть.

– Ты должен понимать, что не виноват. Дифтерия – тяжелая болезнь, а ее организм был слишком слабым.

– Это не имело значения. Я дал обещание.

– Ты был мальчишкой.

– Вот и она никогда не думала, что я могу совершить что-то плохое, – Пикассо пожал плечами, пытаясь отогнать слезы, подступившие к глазам. – Я еще не встречал никого, похожего на тебя.

– Я рада, что мы стали друзьями, Пабло, – сказала она.

– Я тоже, ma jolie, – согласился Пикассо. Но он хотел гораздо большего, чем ее дружба.

Лето закончилось, и снова наступила осень.

Воздух был свежим, ясное небо напоминало огромный холст, а ковры из янтарных листьев кружились и танцевали, создавая новые пейзажи по всему городу. Парижане постепенно переодевались в теплые шерстяные пальто, шарфы и перчатки. С недавних пор все посетители баров и кафе начали говорить о предстоящей художественной выставке в Осеннем салоне.

Пикассо не хотел участвовать в этой выставке, поскольку не любил дух наживы и атмосферу насмешек, постоянно сопровождавшую это мероприятие. Яростная критика кубизма внушала ему еще большее отвращение. «Нет необходимости уделять много места форме живописи, лишенной всякого смысла», – написали в одной из газет. И это был один из наиболее доброжелательных комментариев.

Тем не менее любопытство к тому, чем занимаются его соперники – особенно Жорж Брак, – каждый раз одерживало верх, и он знал, что в этом году его работы все-таки будут представлены на выставке, как и в Салоне независимых художников.