Трудно отделаться от впечатления, что Кабалевский немного лукавит. Но как бы там ни было, Гилельс по каким-то причинам Третью сонату не стал играть. Здесь будет уместно обратиться к словам Вайнберга: «Я знакомил Эмиля Гилельса с 5-й и 6-й моими сонатами, — вспоминает он. — К моему огорчению, они не были им исполнены. Вероятно — не понравились».

Как знать, может быть, это же приключилось и с Третьей сонатой Кабалевского… Позже ее выучил Горовиц.

На этом, однако, сотрудничество Кабалевского и Гилельса не прервалось. Отмечу два крупных сочинения для фортепиано с оркестром, исполненные Гилельсом: это Третий концерт и еще одно не совсем обычное создание. В письме Кабалевский информировал Розину Левину: «…Я надеюсь, что скоро смогу прислать Вам свою новую работу, которая, быть может, Вас несколько удивит: я недавно сделал транскрипцию для фортепиано с оркестром фа-минорной четырехручной Фантазии Шуберта. Получился настоящий фортепианный концерт. Эмиль Гилельс уже выучил его и сейчас же после возвращения из США будет его играть. Мне кажется, что пианисты и слушатели будут рады появлению, в сущности, почти совершенно неизвестного гениального шубертовского произведения…»

Концертное исполнение Гилельса было записано и выпущено на пластинке, а затем перенесено на компакт-диск. (Гилельс играл шубертовскую фантазию и в четырехручном оригинале, с дочерью Еленой, — сегодня хорошо известен диск, выпущенный фирмой «Дойче граммофон».)

А сейчас — о Прокофьеве, одном из самых близких Гилельсу композиторов, в высокой мере созвучном ему по духу. И дело здесь не только в том, что Гилельс переиграл множество его сочинений, а прежде всего в полном «взаимопонимании» композитора и исполнителя.

Обыкновенно сближение Прокофьева и Гилельса относят к военным годам. Это не так; все началось раньше, когда Гилельс с группой советских исполнителей готовился к поездке — не состоявшейся, я говорил об этом — в Америку. Юрий Елагин в книге «Укрощение искусств» красочно описывает встречу с великим композитором. Привожу его рассказ почти полностью.

«Сергей Сергеевич встретил нас в своей квартире, в только что выстроенных домах рядом с московским Курским вокзалом. Кроме нас с Цыгановым, в тот вечер пришли к нему Эмиль и Лиза Гилельс. Все мы хотели послушать пластинки его концертов, которые нам предстояло играть в скором времени. Эмиль готовил Третий фортепианный концерт для исполнения на Международной выставке в США в 1939 году. Лиза работала над Первым концертом для скрипки, я — над Вторым. Знаменитый хозяин отнесся к нам приветливо и искренне. За его сдержанной, несколько суровой, отрывистой манерой разговора чувствовалась большая симпатия к нам — молодым музыкантам — и юношеское увлечение музыкой. Он завел нам на великолепной американской радиоле пластинки Третьего фортепианного концерта в своем собственном исполнении в сопровождении Бостонского оркестра с Кусевицким, Первый скрипичный в исполнении Йожефа Сигети и, наконец, Второй — в исполнении Яши Хейфеца… Потом Прокофьев повел нас в свою студию — уютную небольшую комнату, обставленную мебелью в строгом современном стиле, с высокими стоячими лампами, бросавшими свет в потолок. В студии стоял большой рояль.

— Это мне прислали из Чехословакии, — сказал Сергей Сергеевич.

— Как прислали? Почему из Чехословакии? — удивился Гилельс.

— Так, очень просто. Прислали, и совершенно бесплатно. Полагается мне по рангу иметь рояли от всех крупных фирм. У меня в моей маленькой квартире нет места для них, поэтому я ограничиваюсь одним. Я люблю эту фирму…

Мы были поражены тем, что капиталистические буржуазные фирмы присылают свои рояли знаменитым композиторам, да еще в Советский Союз. Этот чехословацкий инструмент был действительно очень хорош, что и продемонстрировал нам наш хозяин, сев за него и сыграв несколько отрывков из своего знаменитого Третьего концерта. Помню, как какое-то техническое место, представлявшее большую трудность даже для такого выдающегося пианиста, как Эмиль Гилельс, прозвучало совершенно легко у автора. Гилельс с уважением смотрел на огромные руки Прокофьева, шутя бравшие самые широкие интервалы. Из студии перешли мы опять в гостиную, где Лина Ивановна — жена Сергея Сергеевича — маленькая брюнетка с тонкими чертами лица (она была испанка по национальности), сервировала нам чай… За чаем наш хозяин много рассказывал нам об Америке, куда скоро предстояло ехать Эмилю, говорил о своих многочисленных американских друзьях, называл имена лучших и солиднейших композиторов. Зашел разговор о только что напечатанной статье одного из партийных музыкальных критиков, в которой с казалось бы уже исчезнувших в те годы позиций „борьбы с формализмом“ давалась уничтожающая оценка виолончельного концерта Прокофьева.

— Они всегда ругают то, чего не понимают, — сказал Сергей Сергеевич, — Если обращать на это внимание, то нужно вообще перестать писать музыку.

После чая он стал нам заводить только что полученные им пластинки лучших американских джазов. Прокофьев оказался большим поклонником и знатоком настоящего джаза… И до трех часов ночи слушали мы — трое молодых советских музыкантов и профессор Московской консерватории — пластинки Дюка Эллингтона, Гарри Роя и Бенни Гудмена, которые заводил нам один из величайших композиторов нашего времени…»

В самом начале 1943 года представил премьеру недавно законченной Седьмой сонаты Прокофьева Святослав Рихтер. Следом за ним, в этом же году сонату сыграл Гилельс. «Чрезвычайно требовательный к исполнителям, — писал Я. Флиер, — Сергей Сергеевич восторженно отзывался об игре Гилельса. Помню характерную для Прокофьева фразу, сказанную им в Большом зале консерватории после того, как прозвучала Седьмая соната. „Отлично разыграл сонатку“, — произнес он дважды, с довольным видом потирая руки…» И здесь же Прокофьев сказал: он хотел бы видеть Гилельса первым исполнителем своей новой, следующей фортепианной сонаты.

Прошло совсем немного времени, и осенью 1944 года Прокофьев передал Гилельсу рукопись Восьмой сонаты — самой сложной и значительней из всех, им созданных. Гилельс быстро выучил ее и через два месяца, 30 декабря, накануне победного 1945 года, блистательно исполнил в своем концерте в Большом зале консерватории.

Говоря о сочинениях Прокофьева, игранных Гилельсом, Я. Флиер пишет: «Все типично прокофьевское — глубина замыслов, обостренность чувств, сочетание трагизма и лирики, сарказма и светлой улыбки — находит в интерпретации артиста свое ярчайшее, идеальное воплощение. И сколь необъятна звуковая палитра Гилельса в творениях Прокофьева!»

И далее: «Невозможно забыть, как звучит у пианиста одна из самых гениальных и глубочайших прокофьевских „глыб“ — Восьмая соната. Вот одно из типичных режиссерско-исполнительских созданий музыкального исполина Эмиля Гилельса!»

Гилельсовской Восьмой сонате Прокофьева посвятил впечатляющие строки Л. Гаккель. Казалось бы, почти невозможно дать читателю, не слышавшему это исполнение, хотя бы какое-нибудь его подобие в слове. Гаккелю удалось. Вот только о завершении сонаты: «Финальную коду в гилельсовском исполнении едва ли опишешь… Нечеловеческое напряжение творца, держащего на своих плечах весь груз людских радостей, — вот единственно возможный масштаб ассоциаций».