Мы с Эйприл подружились в первый же день. Ей было восемнадцать, и она была достаточно хорошенькой, чтобы привлечь к себе внимание любого мужчины, но ребята из академии по какой-то непонятной причине не обращали на нее ни малейшего внимания. Их заводила Иоланда, и я скоро узнала почему: она не была недотрогой.

Что до меня, то молодые люди замечали меня, назначали свидания, но Джулиан дал всем понять, что я не про них, что я его. Он всем говорил, что мы любовники. Хоть я упорно это отрицала, Джулиан говорил им об этом наедине, объясняя, что я старомодна и стыжусь признаться, что мы «живем в грехе». Он ворчливо говорил прямо при мне:

— Так уж повелось на юге. Тамошним девушкам нравится, когда парни думают, что они милые, тихие, скромные, но под этой строгой оболочкой вихрь страсти, все до одной. Конечно верили ему, а не мне. Зачем им было верить правде, когда ложь интереснее?

Но я была довольно-таки счастлива. Я свыклась с Нью-Йорком, как будто в нем родилась, носилась, как все по городу: скорее, скорее, нельзя терять ни секунды, нужно утвердиться, пока какая-нибудь другая хорошенькая девушка не сбросила тебя за борт. Но пока я вела в этой игре, это была жизнь на износ, дикая и изнурительная. Как я была благодарна Полу за то, что каждую неделю он присылал мне чек; денег, которые я зарабатывала в труппе, не хватило бы даже на косметику.

Нам троим, проживавшим в квартире 416, нужен был хотя бы десятичасовой сон. Мы вставали на рассвете, чтобы перед завтраком размяться у станка. Завтрак, так же, как и ланч, должен был быть очень легким. Только вечером, после представления мы могли утолить наши аппетиты. Мне казалось, что я постоянно хочу есть, что мне все время не хватает еды. Только за один спектакль, работая в кордебалете, я теряла пять-шесть фунтов.

Джулиан был со мной постоянно, не отпускал меня ни на шаг, не давал встречаться ни с кем другим. В зависимости от того, какое у меня было настроение, и насколько я была вымотана, я то раздражалась на это, то радовалась, что рядом есть кто-то близкий.

Как-то в июле мадам Золта сказала:

— Какое у вас глупое имя! Смените его! Кэтрин Долл — разве это имя для балерины? Пустое, безразличное имя, совсем вам не подходит.

— Позвольте, мадам! — бросила я в ответ, забыв об уважении. — Я выбрала это имя, когда мне было семь лет, и моему отцу оно нравилось. Он считал, что оно мне подходит, и я буду носить его, дурацкое оно или нет!

— Я умирала от желания сказать, что нежным имя Наварена Золта Коровенскова я бы тоже не назвала.

— Не спорь со мной, девочка, лучше смени его! — Она стукнула своей костяной тростью об пол.

Но если я сменю имя, как моя мать узнает, что я Достигла вершины? А она должна была узнать! И все же эта мерзкая старая ведьма в старомодном костюме злобно сощурилась, подняла свою клюку и так мне погрозила, что я была вынуждена подчиниться.

Я согласилась изменить написание моей фамилии на Дал.

— Чуть лучше, — кисло сказала она.

Мадам Золта вконец меня заездила. Она придиралась. Она критиковала. Она возмущалась, когда я импровизировала, и когда я этого не делала. Ей не нравилась моя прическа, и она сказала, что у меня слишком много волос.

— Обрежьте волосы! — велела она, но я отказалась подрезать их хоть на сантиметр, надеясь, что длинные волосы помогут мне получить роль Спящей Красавицы, Она хмыкнула, когда я ей об этом сказала. (Это был излюбленный способ выражать свои чувства.) Если бы она не была такой талантливой наставницей, мы бы все ненавидели. Зная ее суровый характер, мы пытались изо всех сил заставить ее улыбнуться. Она была также нашим хореографом, но у нас был и другой хореограф, который то приезжал, то уезжал и появлялся, когда не был Голливуде, в Европе или еще где-нибудь.

Как-то днем после занятий мы все дурачились, и я стала: танцевать под какую-то популярную песенку. Вошла мадам, застала меня за этим занятием и взорвалась:

— Мы здесь танцуем классику! Здесь не место совре-менным танцам! — Ее сухонькое личико сморщилось еще, больше. — Дал, объясните разницу между классическим и современным.

Джулиан подмигнул мне, откинулся на спинку стула, перебросил ногу за ногу и стал наслаждаться неловкостью: моего положения.

— Если говорить кратко, мадам, — начала я с интонациями моей матери,

— в современном балете в основном ползают по полу и принимают различные позы, в классическом — стоят на пуантах, кружатся, прыгают. Классический балет не бывает слишком откровенным или непристойным. Кроме того в нем есть сюжет.

— Как вы правы, — ледяным тоном сказала она. — Теперь отправляйтесь домой, ползайте, вставайте в позы, если чувствуете необходимость выражать себя подобным образом. Но никогда не попадайтесь мне на глаза за этим занятием!

Современное и классическое могут смыкаться, и это может быть прекрасно! Упертость старой ведьмы взбесила меня, и я не сдержалась:

— Я ненавижу вас, мадам! Терпеть не могу ваших пропахших мышами нарядов, которые надо было выкинуть тридцать лет назад! Ненавижу ваше лицо, голос, ваши манеры! Ищите себе других балерин. Я уезжаю домой! — И я кинулась в раздевалку, а остальные стояли и разинув рты смотрели мне вслед.

Я сорвала с себя рабочий костюм и стала натягивать белье. В раздевалку вошла помрачневшая старая ведьма, злобный взгляд, поджатые губы.

— Если вы сейчас уедете, назад вы не вернетесь!

— Я и не собираюсь возвращаться!

— Тогда вы зачахнете с тоски и умрете.

— Да не мелите вы чушь! — бросила я, забыв про уважение к ее возрасту и таланту. — Я могу прожить и без танцев, да еще и счастливо, так что идите к чертям, мадам Золта!

И тут как будто развеялись чары, и старая карга улыбнулась, да еще и нежно.

— Ага… у вас есть характер. Я все думала, где же он. Посылайте меня к чертям, приятно это слышать. К чертям лучше, чем на небеса. Теперь серьезно, Кэтрин, — продолжала она самым ласковым голосом, который я от нее когда-нибудь слышала, — ты очень одаренная балерина, лучшая из всех, кто у меня есть, но ты слишком импуль-синна, ты можешь забросить классику и заняться чем угодно. Я только стараюсь тебя учить. Выдумывай, что хочешь, но пусть это будет изящно и красиво. — В глазах ее стояли слезы. — Ты — моя радость, ты хоть догадываешься об этом? Я считаю тебя дочерью, которой у меня никогда не было; ты напоминаешь мне о времени, когда я была молода и думала, что жизнь — это прекрасное романтическое приключение. Я так боюсь, что жизнь отберет у тебя эту очарованность миром, этот детский восторг. Если тебе удастся их сохранить, весь мир будет у твоих ног.

Это она говорила о моем лице с чердака. То самое очарованное выражение, которое так завораживало Криса.

— Извините меня, мадам, — тихо сказала я. — Я была очень груба. Я не должна была так кричать, но вы ко мне придираетесь, а я устала и тоскую по дому.