– Посторожат их? Нет проблем.

Янгред был рад отвлечься от боли и бешеного напряжения, в котором находился даже сейчас. Разговор на крыше не шёл из головы. Что-то было недосказано, тревожило, хотя, казалось, это что-то – тень из истории Острары – не имело к нему отношения.

…правды о том, как не стало Грозного…

…присягать твари…

…кровь брата…

Это касалось Хельмо. Может, потому казалось важным? И…

…погасит счастливую звезду?

Когда они покинули замок, уже раскинулись ясные синие сумерки. Инада отозвалась жёлтыми огоньками; что бы ни творилось днём, вечер знаменовал, что скоро это останется в прошлом. Бунт не сильно отразился на городе: при штурме его щадили, укрепления уцелели, сильно пострадали только порт и казармы, да ещё привратная часть.

Людей встречалось не много; те, кто встречался, не казались особенно испуганными. Они понимали: им ничего не грозит. Большинство жителей – торговцев, ремесленников, мелких чиновников и прислуги – всё время боёв прятались. Кроме иноземцев, оборону в основном вели стрельцы и мелкие дружины бояр, поддерживавших Имшин. Хельмо и с ними обошёлся мягко, никого не заточив в казематы. Янгред объяснял эту глупость нежеланием насаждать в городе, который вскоре предстояло покинуть, тяжёлые настроения. Наверное, Хельмо надеялся, что люди воспримут его милосердие как милосердие государево – ведь именно от лица Всеведущего он совершал каждый поступок. Расположить людей было необходимо как никогда.

Ещё днём, когда всё, кроме Голубого замка, было взято, он снова взывал с лобного места. Сбежавшийся узнать, что же произошло в городе, народ слушал его внимательнее, чем впервые. Зеваки набились даже на крышу храма и большую статую сирены, венчавшую фонтан, чтобы лучше видеть и ничего не пропустить. Хельмо не бросал упрёков, вообще не говорил о междоусобицах. Он лишь показал свои изувеченные руки и сказал, что раны тех, кто попадётся на пути Самозванке, будут страшнее. А если сегодня в город пробрался маленький слабый отряд, то завтра здесь обоснуется враг. Не помогут ни стены, ни союзники. Янгред запомнил и ещё несколько звучных фраз.

«Тяжела судьба вольного града, лишившегося воли. Тяжела судьба великого государства, лишившегося великой династии. Но наша судьба станет в разы тяжелее, если мы не объединимся.

Всех, кто готов защитить общий дом, я жду до завтрашнего полудня там, где ждал с самого начала, – в лагере под стенами. Я никого не тащу силком. Я хочу, чтобы каждый выставленный вами воин примкнул ко мне по доброй воле. Даже если у воина есть лишь храбрость, пусть приходит, оружие найдём. И знайте, инадцы: мне тяжело покидать вас, зная, что следующими в эти ворота войдут людоеды. И тем тяжелее будет покидать вас, если выбор – погибнуть – вы сделаете сами. Думайте. Прощайте…»

Теперь время речей прошло. На ночёвку оставили лишь несколько отрядов в разных частях города: даже Янгред сомневался, что кто-то опять взбунтуется. Инада притихла, погрузилась в раздумье под бархатными сумерками. По этим сумеркам было удивительно приятно наконец уходить в новый, пусть однодневный, лагерь у стен.

– Как думаешь, откликнется хоть кто-то? – спросил Хельмо.

Янгред не знал. Второй раз он слушал речи и второй раз спрашивал себя: а отозвался бы он, если бы кто-то так увещевал его с помоста? Слова Хельмо были точными. Честными. В конце концов, красивыми. Такие действуют на горячие юные головы и будят взрослые сердца, где жива отвага. К тому же Янгред видел: кто-то в толпе записывал речь, чтобы разнести дальше. И всё же он не решился на прямой ответ.

– Ты сделал и сказал то, что должен был. Завтра увидим.

Хельмо глянул в упор – его усталые глаза по-прежнему казались огромными, детскими. Янгред ощутил раскаяние за то, что не обнадёжил, хотя, может, требовалось именно это. Но солнечный воевода вдруг улыбнулся.

– Никаких спешных чаяний. В этом весь ты. Спасибо.

У него был разбитый, запылённый вид, но даже сейчас улыбка словно светилась. Какое-то время Янгред просто вглядывался, зачем-то стараясь сохранить в памяти этот слабый свет. Он успел заметить: острарцы вообще улыбаются иначе, чем огненные, – теплее, безмятежнее. Несмотря на то, что у них сейчас война. Удивительно.

– Что скажешь о том, как действуют мои люди? – спросил он, чтобы заговорить хоть о чём-то. Молчание угнетало.

– Я наконец начинаю верить, глядя на них… – Улыбка померкла, и, кажется, Хельмо не хотел продолжать. Но Янгред понял, что имеется в виду, и почему-то снова вспомнил…

«…присягать твари…»

– Я видел, как некоторые атаковали с крыш, и слышал, что так они прорвали стрелецкий заслон. Нужна немалая сноровка!

– Мы живём в горах, – напомнил Янгред. – Залезаем на спящие вулканы, чтобы добыть снег, куём и прокаливаем оружие на живом огне. Это не сравнить с крышами.

– У меня вот неважно с высотой.

– Боишься? – удивился Янгред.

Хельмо слегка смутился.

– Нет, но вряд ли смог бы бежать и стрелять, видя, что внизу.

– Не думаю, что в ваших землях это полезный навык. Поживи у нас – приобретёшь.

– Что, приглашаешь? – Лицо оживилось.

Янгред весело хмыкнул.

– Почему бы и нет? Когда-нибудь, если выживем.

Они замолчали, возле арки замедлили шаг, потом остановились. До ворот оставалось недалеко, нужно было подождать собирающиеся сзади, стягивающиеся с разных улиц отряды. Хельмо прислонился к стене. Глядя на него, Янгред боролся с собой, чтобы не спросить, и всё-таки спросил:

– Хельмо, кто-то в твоём окружении носил прозвище Грозный?

Второй раз за последние минуты лицо воеводы разительно переменилось: потемнело, и все следы тяжёлого дня проступили заметнее. Хельмо расправил плечи, чуть ли не сложил по швам руки. Они дрогнули, но боль не дала кулакам сжаться.

– Зачем тебе? – глухо спросил он.

– Имшин, кажется, скорбит о нём. Она говорила, что его убили, и… – Янгред помедлил, – что ты тоже его знал.

«И тебе о нём солгали». Но с этим не стоило спешить.

Хельмо вздохнул. Ему явно требовалось время, чтобы подобрать слова. Он уже стал расслабленнее, но лицо не изменило замкнутого, грустного выражения.

– Да, – наконец ответил он. – Это мой наставник. Грайно, царёв воевода и… как у вас говорят, фаворит. Взял много вольных городов, в том числе этот. При нём утихомирились кочевники, и в Осфолате нас боялись. Он был великим. И ещё… весёлым. Добрым. Во всём, что не касалось войны и чести, он был очень добрым. Он научил меня всему, что я знаю. Сделал меня мной. Мои мать и отец… знаешь, они погибли, прямо здесь, под Инадой, они тоже были воеводами. И хотя воспитывал меня дядя, настоящим родителем вскоре стал Грайно. И был им до конца, насколько мог.