веришь. Думаю, что не веришь. Иначе… почему письма, которые не решился послать? Но ты решись. Бей! Я все от тебя принимаю. Какой ужасный я видала сон с тобой. Каким кнутом меня хлестал ты! Ужас! М. б. сердился ты тогда? Я часто угадываю это. Когда я нервна, — я все знаю! Бывает, что я в темноте вижу предметы так же ясно, как днем. Я и видения имела, например: в ночь перед объявлением войны. Ужасно было. Ах, да, слушай… Arnhem для меня чужой город. Меня никто не знает там. В пансионе, где С., не знают нашего «рода», хотя муж бывал там. Я могла бы там быть, а ты в доме рядом. Ничего бы не «бросалось в глаза». Я все до мелочей продумала. Я бы приехала для «перемены климата» от сырости. Это для Master’a. Или что другое. Я бы устроила так, что мы с тобой в твоем пансионе встречались и вместе бы обедали там. Им сказала бы, что живу в Arnhem’e, что ты мой родственник, — что по делам здесь, но, к сожалению, в нашей квартире почему-нибудь (ремонт или еще что) не можешь остановиться. Или что у тебя виза только для Arnhem, a я живу в другом месте. Это еще лучше. Можно все устроить. Я уютно бы тебя устроила. Не присылай мне меду. У меня его масса! Тоже чистый! Из «Wickenburgh». У меня все, все есть. Ты _у_в_и_д_и_ш_ь! Своих цыплят я застерилизовала в банки. Были петушки по 4 фунта! Мы питаемся отлично. Жалею, что от нас не позволено посылать к вам. Я тоже хотела тебе послать меду(!). Иногда приглашаю к себе на обед специально, чтобы угостить. Я готовлю совершенно довоенный обед. Правда!

Целую, люблю, крещу. Оля

[На полях: ] Слезы мои найдешь ли?

Да как же нам не увидеться? Как же все решить??

Все, что писала тебе — пошлю. Духи на волосах[93].

Завтра еду в Гаагу, — попытаюсь узнать еще о визе.

Я записалась на аукцион библиотеки профессора ван Вейка. М. б. найду тебя. Все переплету.

60

И. С. Шмелев — О. А. Бредиус-Субботиной

5. ХII.41

8 ч. 30 вечера

Прелестная Олёль, — всегда, даже — в несправедливости, во гневе, в укоризнах. Ну, слушай, _к_а_к_ я принял твой «залп» укоров, такой нежданный, так изумивший… Да… знаешь, что я сделал, когда прочел, — и перечитал, тут же, — твое письмо, от 22.XI, запоздавшее (!), — я же раньше получил твои от 25, 27 и exprès — открытку от 28 (для чтения кем-то), — ? Залюбовался на тебя в портретах, обнял всем сердцем… так нежно взглядом _м_о_л_и_л_с_я_ на тебя! — и если не целовал через стекло, то потому лишь, что взглядом, воображением сделал _б_о_л_ь_ш_е! Ну, слушай. — Я вернулся из центрального Парижа (все хлопочу по делу о разрешении поездки, сперва в Берлин, оттуда — другие хлопоты, как я тебе писал). Вернулся в добром расположении — и надежды не сникли, а напротив, а — главное, ближайшее, что хоть чуть тобой, — в связи с тобой, — порадует, — взял у фотографа заказанные рамки для тебя. (Сейчас выну из старых, тоже очень приятных, серебристых, но эти гладенькие-узенькие окаемочки — матово-серебряные! — чудесны!! — и помещу тебя, горя-чка! жгучая девулька! бранилка, неправка, неуёмка, — и всегда — чудная чудеска! Нет и не будет такой другой на свете!) — Вхожу в квартиру. Новгородка, моя «Орина Родионовна» (я тебе писал сегодня143 — слава Богу, заявилась!) — я ей доверяю и квартиру оставляю на нее, когда мне спешно надо, а она еще не кончила уборку, — уже ушла, захлопнув дверь. Горит камин. (Топить начнут только к 15 дек., какую-то «решетку» ищут по Парижу, для котлов (мазутное отопление переделывали на угольное!). Тепло. Чисто, слава Богу. Кухня — из ада превратилась ну, хоть в… чистилище! Приятно скипятил чай, пошел в кабинет. Ты греешься на камине, на стене, на T. S. F.[94] Как всегда, окинул и……. (угадай-ка!) глазами. На столе — письмо! Не ждал. Штемпель — обманул! — 29.XI! Значит, следующее, после 28-го. Не взрезал! Я потомить себя люблю… тобой. Да, думаю, опять «нейтрально», для прочтения мне, страждущему глазами, — с «Иваном Сергеевичем» — «голодное» для меня, _п_о_с_т_н_о_е! пью чай, смотрю на тебя, на письмо… — взрезал, — всегда в волнении, — и бросилось в глаза подчеркнутое тобой «т_ы_ _н_е_ _с_м_е_е_ш_ь» — тремя чертами! — чуть не написал — чертями! — !! Окаменел, — не понял, — оглушился, пронзился… — и завял. Письмо от… 22-го..! после «позднейших»! И… горько стало. В_с_е_ ведь сказал тебе (письмо от 28.XI, кажется), — ну, зачем выискиваешь во мне, чего и в мысль не приходило, не то что — на сердце! Все — не так. Ну, что же мне делать?! Вырвать из груди сердце, крикнуть последним вздохом — на, ч_и_-_т_а_-_а_й! — и умереть? Это — темное, _б_о_л_ь_н_о_е_ — в тебе. Освети его, исцели его. Господи! Мне было так горько читать, (нет, к сердцу не допустил!), — и… слышал слезы в сердце, такой нежности к тебе, такой любви огромной, такой… Оля, Ольга, жизнь… — я знаю все слова, но тут я запинаюсь… не найду достойного, точного, чтобы ты видела до осязания, как велико то чувство во мне к тебе, для охвата которого слово «любовь» — мало! Это выше, ох-ватней… в нем любовь, да, _в_c_я… но есть еще, что человеческий язык бессилен определить точно. Не могу, не хочу, не стану, не смею отвечать на твои укоры… — отвечать —? Это — оскорбить, коснуться недостойно тебя, отемнить все _т_в_о_е_ во мне. Не могу, — так это будет недостойно тебя, моя Молитва! Слезы накипают… Оля, это от наболевших нервов, от _в_с_е_г_о, от всех болей в тебе, — да, и от болей, неосторожно причиненных мной! Могу сказать одно — оно не оскорбит _т_е_б_я: _п_р_о_с_т_и. Открыто, светло. Поверь: _н_и_к_о_г_о_ нет у меня в душе, где ты, ты, только. Все, о чем так с болью пишешь, м. б. уже в надвинувшейся лихорадке, полубольная… — так это для меня — чуждо, — это же не мне, это не обо мне… это — _в_с_е_ — _в_н_е_ меня. Если все, что пишу, тебя не успокоит, скажи: _ч_т_о_ я должен, по твоему мнению и чувствам, — сделать? Я уже писал тебе, что сделал. Вразрез как бы сказанному — «не смею отвечать на твои укоры» — скажу только. Если я просил тебя привести мне оскорбившие тебя слова г-жи Земмеринг — то, конечно, не потому что… — о, за-чем?! — тебе не верю (!?), а чтобы ей, ей, черт ее возьми!! — ей бросить