Варваре, то ли на самом деле так было, но Авдей как будто даже улыбнулся на слова Варвары. Во всяком случае теперь, помытый, побритый, он не выглядел уже таким одичавшим, изможденным, каким появился в доме в первые минуты.

Новогодний стол был уже по сути дела накрыт (только горячее еще томилось на плите — картошка с мясом): соленые огурцы, маринованные помидоры, грибы, винегрет, чеснок в специальном маринаде, селедка, посыпанная крупными ломтями лука. Чуть в стороне от общего стола, на двоих, был накрыт маленький, бывший детский, стол — чтоб, пока женщины моются, мужчины не скучали: бутылка первача, хлеб, холодная картошка, соленые грузди, лук; две тарелки, две вилки, две стоики.

— Ну, за возвращение! — предложил Илья Ильич.

— За возвращение, да, — согласился Авдей, и глаза его, видел Сомов-старший, устремились в какую-то одному ему ведомую даль.

Посидели, помолчали. Так и оставаясь глазами в неведомой дали, Авдей будто ненароком спросил у Ильи Ильича:

— Как Катя-то умерла? Не уберегли?

Глаза у старика повлажнели:

— Сломалось что-то в ней. Вроде ничем не болела, а сломалась. Видно, решила: мертвый ты, убит. — И через некоторое время добавил: — На глазах иссохла. Умерла, как уснула.

— Ну, за память ее, — сказал Авдей.

— Пухом ей будет земля! — вовсе расчувствовался Илья Ильич, не в силах сдержать скупую мужскую слезу. Потом, совладав с собой, добавил: — Варвара вот и ростит вашу дочь. Свою, Зойку, да вот Полю еще… Она им — и той и другой — за мать. Пожалуй, что и Поля не помнит Катерину.

Авдей кивнул: понял, мол. Но одно слово все же сказал:

— Жаль.

— Чего жаль? — вскинул Илья Ильич глаза на зятя.

— Что не помнит мать.

— Помнит не помнит, а мать теперь для нее — Варвара. Чего девчушке разрывать сердце? Нет, ты не подумай, — будто спохватившись, быстро заговорил Илья Ильич, — что мы скрываем от нее… упаси бог! Знать-то она знает, что родная мать у нее — Катерина, отец — ты, но по жизни-то получилось — одна только Варвара за родителей у нее. Слава богу, теперь вот и ты объявился…

— Не объявился, — поморщился Авдей. — Вернулся.

— Ну да, вернулся, вернулся, конечно, — согласно закивал старик. — Ты не подумай, я обидеть тебя не хочу, мало ли как она, жизнь, корежит нашего брата мужика да солдата.

— Отец отчего умер?

— Да кто знает… От старости, видать, — начал было Сомов-старший, — а может, выпил малость лишнего — война кончилась, всем поселком Победу праздновали. Тут его и хватило, отца твоего Сергия…

Помянули и отца Авдея, Куканова-старшего.

— Дочь-то не смотрит на меня. Косится, — с обидой сказал Авдей.

— Привыкнет, — успокоил Илья Ильич. — Одно слово: дитя. Хотя девка, конечно, с норовом. Характером-то она не в Катерину — в Варвару пошла. Бывает, и сцепятся… А так ничего, добро живут, одной семьей, крепко…

В половине двенадцатого сидели за столом общей семьей — чистые, свежие, распаренные. Илья Ильич уж совсем, можно сказать, обвыкся с мыслью, что рядом сидит Авдей, довольно просто и естественно вела себя и Варвара, а вот Евстолия Карповна и Поля с Зоей долго еще чувствовали себя не в своей тарелке — присутствие Авдея подавляло их. Евстолия Карповна, например, испытывала какой-то странный безотчетный страх, в котором ей было стыдно признаться даже самой себе; ей казалось, что в любую минуту в дом могут войти неизвестные. Страх этот шел у нее оттого, что она никак не могла осознать до конца, что Авдей — живой, — и, самое главное, если он живой, где он столько лет пропадал безвестно? А разговор между тем никак не заходил на эту тему: вероятно, все инстинктивно избегали его, чтобы, не дай бог, нечаянным каким словом не ранить Авдея. Поля с Зоей — те просто еще от девчачьей стеснительности не вступали в разговор старших; но Поля хоть поглядывала — то явно, то украдкой, испытывая внутренне разнородные чувства к нему: жалость, настороженность, удивление, недоверие, сострадание. А Зоя вообще ни разу не подняла глаз на родного дядю: несмотря на то что была на год старше Полины, она росла гораздо более стеснительной, пугливой, замкнутой. Когда кукушка на часах встрепенулась и, высунувшись из домика, прокуковала двенадцать раз (вот такие у них часы были, старинные, с кукушкой, их с германской привез еще отец Авдея — Сергий Куканов), они все поднялись и, чокаясь стопками — у девочек в стаканах был налит квас, — стали поздравлять друг друга с Новым годом. В Москве в это время куранты пробили десять часов вечера, а чуть раньше, когда в доме были только Илья Ильич да Авдей — женщины в это время мылись, Илья Ильич и сказал зятю: «Ну, Авдей, что там было в жизни — то быльем поросло. Давай-ка не только за уходящий год выпьем, а и за твою новую жизнь!» Авдей тогда чокнуться-то чокнулся с тестем, но в ответ ничего не сказал, только через какое-то время, задумавшись, обронил словно нечаянно: «Не всякому былому быльем зарастать…» И вот теперь, встречая Новый год, Илья Ильич как бы вспомнил прежний разговор с зятем, сказал так, будто обращаясь только к Авдею:

— Ну, чтоб новое было лучше былого!

— Хорошо бы, — поддержал его Авдей.

Новый год покатился потихоньку вперед, за столом стало оживленней, шумливей, Илья Ильич, подзадоренный первачом, оглядывая семейство орлиным взглядом, начал все больше и больше то ли хвастаться, то ли просто горделиво заявлять:

— А мы, Авдюха, ты не думай, мы ничего живем, семейно… Вон смотри, какие дочки растут… Зоя — та, конечно, тихая, спокойная, Поля — побойчее вышла, случается, и норов свой покажет, но Варвара спуску никому не дает… Если что, и мы с матерью помогаем… войну-то такую пережили — не приведи господь. Будь так, что не держись мы вместе, горя бы хлебнули бы не по горло, а по самую макушку… Вот так, Авдюха, и живем-можем… а теперь ты вернулся, так мы вовсе заживем… заживем, парень, что ты…

Авдей слушал, не перебивал, изредка кивал головой: мол, я слушаю, слушаю, но по всему его виду, по глазам было заметно, что опять же не столько внимает он словам старика, сколько где-то далеко-далеко витает в своих мыслях. Варвара, когда-то так много смеявшаяся над молодым простодушным Авдюхой, теперь испытывала словно бы даже стыд за прежние насмешки: за столом сидел угрюмый, настрадавшийся человек — и больно было сейчас вспоминать, что когда-то обижала его, секла его, к примеру, хворостиной — вдобавок ко всем его будущим страданиям и мытарствам. Эх, дура была, дура… И взгляд у Варвары, когда думала она обо всем этом, был по-женски добрым, сочувствующим, ласковым, каким не бывал он у нее бог