Торобов не боялся здесь умереть. Не боялся сгинуть, так и не выполнив боевое задание. Он боялся умереть, так и не поняв, почему он должен исчезнуть здесь, на чужой войне, на чужой горе, в одной из бесчисленных смертельных атак, результат которой не изменит мир, не изменит ход времен, не изменит рисунок небесных звезд и лепестков цветка, что расцвел возле его пыльного башмака.

– Господин Торобов, теперь вы можете считать себя шахидом. – Зольде насмешливо смотрел на него, и рука его, та, которой он поправлял знамя, была в крови.

Зольде хищной трусцой побежал к вершине, где еще звучали редкие выстрелы. А Торобов, одолевая немощь, продолжал восхождение, обредая убитых, брошенный ручной пулемет, зубчатую ленту. Ему казалось, он движется в незримом коридоре, который прорубила атака, накалила молекулы воздуха ударами пуль, предсмертными воплями, криками «Аллах Акбар!», и эти молекулы продолжали светиться.

Вершина, куда он ступил, казалась срезанной, как срезают горбушку. В рытвинах, траншеях, в разбросанных зарядных ящиках, с двумя орудиями, вокруг которых громоздились пустые закопченные гильзы, с тряпьем палаток, с перевернутой вверх колесами полевой кухней. Казалось, здесь прокрутился вихрь и умчался вдаль, где белесой линией тянулась дорога, сиял на соседней горе монастырский крест. Но в этом хаосе разбросанных и умерщвленных предметов уже формировался порядок. Сидели на земле понурые, сокрушенные, взятые в плен «башары», без оружия, с расстегнутыми воротниками, с расцарапанными, запыленными лицами. Поодаль, собранные в груду, валялись их автоматы и пулеметы, напоминали ненужные, сломанные в работе инструменты. Тут же лежали убитые, выложенные в ряд, напоказ, лицами к небу, в мокрой от крови униформе, еще не одеревенелые, хранящие в телах последние предсмертные судороги.

По другую сторону толпились победители, распаренные рукопашной, торжествующие, не зная, куда деть неизрасходованную энергию истребления. Поглядывали на пленных, нетерпеливо стискивая ручные пулеметы. Так же в ряд лежали убитые, воздев к небу заостренные молодые бородки, с такими черными пятнами крови из сочащихся ран, будто в мертвецах все еще бились сердца, выталкивали незастывшую кровь.

Черное знамя, укрепленное в зарядных ящиках, вяло обвисло. Комбат что-то докладывал Курту Зольде. Было видно, как из-под его волос бежит по лицу красная струйка. Операторы кружили, как медлительные грифы, нависая камерами над убитыми, словно готовились выклевывать им глаза.

Торобов присел на зарядный ящик, слыша, как сипло клокочет в нем дыхание, как жжет в груди. Ему открылось еще одно зрелище чужой победы и чужого поражения, и он не знал, как обойдется с этим зрелищем. Не опишет в книге. Не расскажет друзьям и близким. Не изложит в донесении. Быть может, запечатает в дальнем чулане памяти, и оно будет являться в случайных кошмарных снах. Или принесет на суд Господу и не сможет объяснить, почему он оказался на этой безымянной вершине, почему видит молодое, начинающее каменеть лицо с белым оскалом зубов, почему так тускло отсвечивает ствол автомата, истертого о красноватую землю холма.

– Господин Торобов. – К нему приблизился Зольде и все с тем же неисчезающим артистизмом, словно он был театрал, попавший на любимый спектакль, произнес: – Вас ждет сюрприз. Среди пленных мы захватили русского советника. Хотите с ним побеседовать?

Повел Торобова туда, где сидели пленные, испуганные, вжав головы, словно боялись побоев. Среди смуглых небритых лиц, черных тоскующих глаз Торобов увидел белесые волосы и голубые глаза человека, который сидел ссутулив спину, снизу вверх смотрел на подходивших, мучительно сморщив лоб.

– Встань, – приказал Зольде, и человек, понимающий арабский, встал. – Поговорите с ним, господин Торобов, на родном языке. Из посторонних вас никто не поймет, – отошел, делая вид, что не желает мешать встрече двух соотечественников.

Пленный советник был худ, облачен в сирийскую форму без знаков различия, весь в красноватой пыли, которая высыхала на потном лице. Пыль была в ушах, в ноздрях, на веках среди белесых ресниц, в корнях волос, под ногтями больших грязных пальцев, на шее, в морщинах лба. Быть может, его обдавало пылью от взрывов. Или он катался по земле во время рукопашной. В нем еще клокотал бой, но ярость боя была сломлена, воля растоптана, оружие вырвано из рук и лежало в бесформенной металлической груде, над которой дрожал стеклянный воздух, как излетающий дух.

– Я полковник Российской армии Торобов. Кто вы? Ваше звание, имя?

Пленный молчал, тоскливо водил глазами, не останавливая взгляд на Торобове. Смотрел на синеющую низину с дорогой, на соседние холмы с золотым монастырским крестом. Казалось, он хочет оттолкнуться от вершины, от уложенных в ряд убитых, от груды измызганных стволов и прикладов. Расшвырять в броске победителей, что угрюмо и нетерпеливо взглядывали из-под суровых бровей, ожидая, когда им вернут добычу, поверженных, лишенных воли врагов. Он оттолкнется от вершины и взмоет, полетит над голубой равниной, над монастырскими главами с золотым сверканием, туда, где тают последние снега, где весенняя лазурь в вершинах берез, где на талых опушках распускаются голубые цветы.

– Повторяю, я офицер Российской армии. Назовите ваше имя. Я сообщу российскому посольству в Дамаске. Оно вам поможет.

Пленный смотрел по сторонам, словно выбирал направление для своего броска и полета. Мимо застывших орудий с грудами исстрелянных гильз и черного с белой вязью флага. Или, огибая убитых, мимо конвоира с черной бородой и ручным пулеметом.

– Вас могут обменять или выкупить. Но для этого я должен знать ваше имя.

Пленный перестал водить глазами, остановил взгляд на Торобове и плюнул в него липкой желтой слюной. Торобов почувствовал ожог этой ядовитой слюны, которая текла по его щеке. Отерся ладонью и отошел, видя, как, стоя в стороне, смеется Зольде.

Комбат с бинтом на лбу, сквозь который расплывалось пятно, что-то сказал солдатам. Вытянул из кармана платок и постелил его на истоптанную землю, среди рассыпанных автоматных гильз. И все его бойцы достали платки, стелили на землю и готовились к молитве.

Пленные пугливо, не сразу поднялись, стали стелить платки. Конвоир с пулеметом отложил оружие и постелил клетчатый мятый платок. И все, кто был на горе, стали молиться. Опускались на колени, падали ниц, касаясь лбами горы, разом разгибали спины, обращали ладони к небу, вставали и вновь, словно на них дул ветер, сгибались, опускались на колени, прижимались лицом к земле. Молились раненые, из которых сочилась кровь. Молился комбат, сжимая от боли глаза. Молились операторы, и у того, что был в артистической синей блузе, при поклонах вспыхивала в ухе серьга. Молился Зольде, постелив цветастую ткань. Оставались стоять Торобов и пленный советник, на лице Торобова горел ядовитый плевок.

Он смотрел на молящихся, которые недавно убивали друг друга, визжали и кружили в рукопашной, падали на землю, на которую теперь постелили молитвенные платки. Разделенные ненавистью и убийствами, они молились единому Богу, Который любил их всех, присутствовал в каждом, взращивал от первых младенческих дней, материнских сосцов, одаривал счастливыми утренними пробуждениями, когда мир кажется перламутровым, любимым и любящим и Бог окружает их нежностью и обожанием. Они взывали к Творцу, моля об одном и том же. О продлении жизни, избавлении от ран и страданий. О том, чтобы Творец простил их прегрешения, ожесточение сердец, забвение милосердия. И Творец в бездонной синеве слышал их всех, каждому посылал в сердце луч света.