На пятнадцати попах мы ударили по рукам.

— Только, как другу! — сказал с облегченным вздохом штабс-ротмистр. — Смотри же, никому не б-болтай!.. Сыграл в чис-стый уб-быток!..

Я ликовал.

Через четверть часа, мы спрыснули сделку в ресторане Машевского…

3

Мисюсь стала моей.

Первым делом, я чикнул ей хвост. Операция прошла благополучно и над «петлей» торчала теперь грациозная черная кисточка, длиною в четыре вершка, отчего внешний вид чрезвычайно выиграл в общем рисунке.

Во-вторых, поставил ее на хорошие гарнцы.

Наконец, задал ежедневную систематическую работу.

Через какой-нибудь месяц, Мисюсь стала неузнаваемой. Она раздалась в бедрах, круп округлился, тщательный туалет придал коже глянцевитость и блеск…

В майский день, когда пахнуло первым теплом и каштаны городского бульвара выкинули белые свечи, я выехал на прогулку. В желтых погавках, под английским седлом, сверкая ремнями убора, Мисюсь эффектно выплясывала стройными ножками по упругой, еще сыроватой земле. Компания офицеров, в красных гусарских чакчирах, остановила меня на углу:

— Ффа-ффа-ффа!.. Ну и красотка!..

— Кобыла большой цены!..

— Это — класс!

— Ясно, как кофе!..

Я хохотал и умышленно поворачивал Мисюсь «серебряным рублем», отметиной единственной в мире, по которой ее мог бы узнать даже слепой. Целый месяц я морочил всем головы, пока не выдержал и не признался, что это — Лилиан Грей, что это — Мисюсь, взявшая когда-то «Императорский Приз» и «Окружную».

Никто не верил.

Даже начальник дивизии, генерал Афанасий Андреевич Цуриков, на что тонкий знаток и лошадник, каждый раз разводил руками и говорил:

— Не может быть!

А когда начались эскадронные сборы, я оценил Мисюсь в полной мере. Я крутился вокруг эскадрона, как черт на пружине, и в два могучих прыжка выносился далеко вперед. На полковых и дивизионных ученьях я почувствовал, что значит кровная англичанка. Мисюсь вела себя образцово, как подобает строевой лошади, получившей хорошее воспитание.

Один только раз, во время атаки на кавалерию, Мисюсь вспомнила свою скаковую карьеру — звонок судьи, старт, призовой столб, сорвалась с нарезов, подхватила и вынесла меня на три версты…

На специальном кавалерийском сборе, переправившись вплавь через Неман, били по тылам, в Друскеникских лесах. Эскадрон шел в авангарде дивизии, передвигаясь переменным аллюром, соблюдая величайшую осторожность. Мисюсь едва не испортила музыку. Поминутно поворачивая свою маленькую головку, заливалась серебряной трелью:

— Ио-го-го-го-го…

Она успокоилась только тогда, когда рядом с нею встала Авторка, ее соседка по стойлу.

— Мисюсь!.. Мисюська!.. Моя капризная девочка! — шептал я в избытке трогательного восторга, поглаживая ее нежную шейку…

Вдоль и поперек исхожена вся Литва, от Андронишек до Августова, от Вильковишек до Ивья… Дивизия избороздила копытами неманскую долину, проходила дремучими дубовыми лесами, ночевала биваком на коновязях, стояла постоем в глухих литовских деревнях…

В Сорока Татарах, под Вильной, застал отбой…

4

Я перебираю страницы войны и сердце мое наполняется горечью…

Снова Литва и колосящиеся нивы Риго-Шавельского района… Пески и болота Мазурии… Берега Вислы и равнины тихого Буга… Еще так живы галицийские воспоминания!..

Мисюсь сохранила крепость и стройность могучего стана, красоту своих девичьих форм. Крупным, ровным шагом она несет меня перед драгунским полком, на переходах по всему фронту… Под жужжанье свинцовых шмелей, широким галопом перелетая, как птица, через окопы и трупы, мчит меня в кавалерийской атаке под Золочевской Нивой… Или часами стоит на «стойке», за пехотным участком, в ожидании прорыва и, нервно прядая ушами, прислушивается к грохоту пушек…

Когда же над головою свистит шрапнель, Мисюсь прижимает уши и кисточку к телу и оборачивается:

— Господин полковник, когда же кончится эта война?..

Две австрийские пули оцарапали ее нежную кожу. Шестидюймовый осколок едва не зацепил ее в смертоносном полете.

Закончился галицийский поход…

В январе, командир кавалерийского корпуса, великий князь Михаил, сделал бригаде прощальный смотр. Я стоял, на этот раз, перед бригадой и, с шашкой подвысь, скакал на Мисюсь коротким галопом…

Потом, подошла революция.

Ее лик был омерзителен и ужасен. И если люди, обезумев от братства, равенства и свободы, разбивали интендантские склады и помещичьи погреба, лошади не имели никаких привилегий. Понурые и худые, обросшие косматою шерстью, забытые скребницей и щеткой, они стояли на коновязях, молча взирая на красное знамя, заменившее царский штандарт…

Мисюсь стала нервничать. Ее благородная кровь не выносила толпы, злобной ругани, распущенности, разгула. Каждый день я заходил к ней в станок, собственными руками задавал корм, поил, совершал туалет. Мисюсь тихо ржала, теплым шершавым языком лизала руки, лицо и шептала:

— Странные люди!.. Чему они радуются?.. Не понимаю!

Я обнимал тонкую шейку и целовал в мягкие губы:

— Мисюсь!.. Моя дорогая старушка!.. Кончена наша служба!

В августе я отправил ее на покой, в родовую усадьбу…

5

Мисюсь стояла в общей конюшне, на мягкой подстилке, вместе с маленькими рабочими лошадьми.

Она казалась гигантом среди пигмеев, королевой среди доморощенного деревенского плебса, к которому относилась, однако, с покровительственною лаской и манерами истинной аристократки.

Рабочие лошади, незнакомые с учением Маркса и теорией классовой борьбы, оказывали ей полное уважение.

Целый день Мисюсь жевала овес и овсяную солому. Или же, с радостным ржанием, носилась по сочным лугам, в голове табуна, который едва поспевал за ее просторным галопом. Со всего размаха бросалась на траву и каталась на ней, вместе со своею свитой, выплясывая ногами забавный танец.

Иногда я совершал верховую прогулку.

Мисюсь вспоминала старую кавалерийскую службу и галицийский поход. Гордо согнувшись в затылке, красиво подобрав зад, она выбрасывала стройные ножки, как на царском параде.

А революция углублялась…

Я познакомил Мисюсь с соседом — вороным жеребцом рысистой породы. Пятнадцать лет — бальзаковский возраст даже для аристократической расы. Тем не менее, вороной жеребец отнесся к знакомству со всем пылом неистраченной юности и был пленен с первого взгляда. Мисюсь отвечала взаимностью.

Я ликовал и строил разные планы:

— Если ты подаришь мне сына, я назову его — Наль!.. Он будет вороной, весь в отца, с богатырскою грудью, с огненными глазами… Если принесешь дочь, я назову ее — Дамаянти!.. Она будет тонкая и сухая, как мать, с нежной гнедою окраской, с таким же «рублем» на правой стороне шейки…