вскидывали в ночное небо грозные отсветы. Латники с тяжелыми мечами расхаживали между каменными стенами. Клинки их потемнели от крови. Недоставало воплей ужаса, бегущих и отбивающихся – ведь монахи умирают не как все люди. Они уходили молча. Казалось, сталь пронзает уже опустевшие тела.

«Сон, – беспомощно молился Акйил, – это сон».

– Нет, Акйил.

Он опустил глаза. У его ног стоял на коленях ашк-ланский настоятель Шьял Нин. Старческое лицо перемазано сажей, в морщинах запеклась кровь.

– Это ведь не сон? – спросил настоятель. – Это происходит на самом деле.

Он поднял руку к засевшему в его груди мечу. Акйил, как всегда, потянулся за клинком, уходя все дальше назад, на целую вечность назад, пока с ужасом не увидел рукоять в своей кисти. Вместо монашеского балахона он был одет в блистающую сталь, словно был вовсе не монахом, словно никогда монахом и не бывал.

– Ты меня убил, – сказал Нин.

– Прости, – зашептал Акйил. – Я не нарочно. Я убил солдата, взял его латы. Я хотел найти Кадена.

– А кого нашел?

Слова вытекали из него сами собой:

– Я нашел тебя.

– И когда тебя увидели другие солдаты, когда приняли за своего, когда велели тебе меня убить, что ты сделал?

Акйил чувствовал, как захвативший его сон выпускает на волю слова.

– Я тебя убил.

Шьял Нин кивнул и улыбнулся Акйилу как ребенку, разгадавшему особенно хитроумную загадку.

– Они бы все равно тебя убили, – оправдывался Акйил, слезы обжигали ему щеки. – Это бы все равно случилось.

– Случилось бы, – тем же тоном согласился настоятель.

– Если бы я не послушался, они бы все поняли. Они бы и меня убили.

– Убили бы, – снова кивнул Нин.

– У меня не было выбора.

– Не было? – Нин поднял брови. – А умереть? Как мы все. Ты мог бы умереть.

– А и правда, мог бы, скотина! – ворвался в сон новый, звонкий и сердитый голос.

Акйил оглянулся – из распоротого горла Тощей Крали хлестала кровь. Так нечестно. Она редко входила в его сны, и уж всяко не в этот. С ее участием у него был другой кошмар – про нее, Коротышку и Жепастика, – но она была здесь, такая маленькая под монашеским балахоном, стояла коленями на холодном камне, будто вокруг нее и не думал пылать пожар. И говорила, несмотря на рану, на пенящуюся из разреза кровь.

– Ты бы мог умереть на хрен, Акйил. Как все мы!

– Мы умерли, – поддержал ее Коротышка.

Он сидел несколькими шагами дальше, баюкая в руках выпущенные кишки.

– Мы умерли, – сказал Жепастик, недоуменно морща лоб, словно не мог понять своих слов; он лежал в расползающейся луже крови. – А ты нет. Ты удрал из квартала. Удрал из Ашк-лана. Вечно ты удираешь, Акйил.

Каким-то чудом Жепастик встал, и Краля встала, и Коротышка, и Шьял Нин – все порубленные чуть не на куски, с хлещущей из ран кровью, но они тянулись к нему. Он хотел повернуться, но краденые доспехи были тяжелы и неповоротливы. У него словно все суставы заржавели.

– Ты всегда удираешь, – пропели они; в их глазах пылали огонь и укор.

Шьял Нин вытащил у себя из живота меч – Акйил уже не держал его в руках, – перевернул окровавленное оружие и подал Тощей Крале.

– Вот что за хрень с тобой? – проворчала та, приставив лезвие ему к горлу. – Вечно ты удираешь.

И она беспощадно вогнала в его тело горячую сталь.

13

После жаркого туманного восхода в небе стали громоздиться зеленоватые тучи. Покинув селение вуо-тонов, Рук всю ночь работал веслом. Он надеялся успеть в Домбанг до бури, но дельта умеет быстро сгноить любые надежды. Воздух все тяжелел, даже дышать становилось трудно. Потом, к полудню, брюхо небес вспорола молния, и обрушилась гроза – густой и зеленый, словно тростники, ливень.

В деревянное каноэ хлестала вода. Рук то и дело останавливался, чтобы вычерпать теплый, точно кровь, дождь; дожидался кратких затиший, чтобы разобраться в запахах и течениях протоки, и снова брался за весло. Не проведи он в дельте полжизни, совсем бы потерялся. А так к ночи, когда кипящие облака темнели, как синяк на коже, он под неунимающимся дождем проскользнул в город. И уверял себя, что причиной малолюдья на причалах и мостках и пустых каналов – этот ливень.

Но в глубине Домбанга – под изгибами мостов, между нависающими над узкими протоками деревянными стенами – сердце стало холодеть от недобрых предчувствий. Домбангцы и в муссонные ливни зажигали сотни и тысячи фонариков, а он за полмили высмотрел жалкую горстку – пятнышки кровавого света за дождевой завесой. И рыбаков было мало. В сумерках всегда возвращались в город ловцы плескунов и выходили им на смену другие – ставить ловушки на угрей. Дождь досаждал рыбакам, но не мешал им заниматься своим делом. Прекращение работы в дождливый сезон означало бы голод для половины Домбанга, но в этот вечер Руку встретилось не более десятка лодок. И на причалах, на мостах виднелись только редкие сгорбленные, спешащие сквозь ливень фигурки – они виделись ему красноватыми дымками в густеющей тьме. Все это напоминало самые тяжелые месяцы после переворота, когда жизнь в некоторых кварталах замирала на целые дни.

Только переворот давно позади. Аннурцы побеждены. По всем донесениям у них не осталось ни воли, ни средств для сражения даже за такой богатый трофей, как Домбанг. Рук настороженно вглядывался в небеса, высматривал красные штрихи – след спешащих в промокшие гнезда птиц. Ни одна и близко недотягивала до отловленного вуо-тонами кхуана, и все-таки между лопатками у Рука зудело от беспокойства. А если нападение уже произошло? Не потому ли все засели по домам, что стая кхуанов налетела на город, с визгом вздергивая людей в небо и сбрасывая на острые щипцы черепичных крыш? Рук подумывал задержаться и расспросить кого-нибудь, но решил лучше поспешить в храм.

И стал угрюмо грести.

У храмового причала покачивалось пестрое скопище лодок. Он втиснул между ними нос своего каноэ, набросил конец на тумбу, через две ступеньки взбежал по лестнице, рысцой пересек храмовую площадь и, не замечая текущей с безрукавки и нока воды, ввалился в спальный корпус. Быстрым шагом проскочив пустой коридор, он остановился перед дверью Бьен и постучал резче, чем собирался. Тишина. Двери в храме сбивали из толстых тиковых досок, но, если в комнате кто-то был, Рук обычно и сквозь доски различал теплое свечение тела. Еще раз постучав, Рук отомкнул защелку.

Постель опрятно застелена, лампа не горит.

«Она служительница Эйры, – напомнил себе Рук. – Богиня