— Тогда зачем мы живем? — вскричал мальчик, захлебываясь в рыданиях.

Так оно некоторое время и продолжалось. Вина он не пил. Он совсем не пил, я имею в виду, алкогольных напитков.

— Потому что на то воля Божья, — сказал я.

Тогда он спросил:

— А что такое Бог?

— Ну, мне почем знать, — ответил я сперва, потом сменил тон на более внушительный. — Бог — это первозданный свет.

(Я это где-то вычитал, да так оно и есть, наверное.)

— Ну, и что с того? Что это за идиотизм? — сказал он.

— Это, может быть, и идиотизм, но это так.

И тут я оседлал своего конька: рассказал ему, что мысль о том, что Бог существовал задолго до того, как появился я, а когда я уйду, подобно ветру, не оставив о себе воспоминаний, просто исчезну, он все еще будет существовать и будет вечно, что эта мысль многократно меня утешала и даже восхищала, но и это мальчику уже не помогло. Я надеюсь, что он добрался домой целым и невредимым, все-таки далековато, и был сильный ветер, насколько я помню. Могло быть и хуже: он мог принести с собой любительские фотографии с зазубренными каемками, которые, например, дал ему отец, чтобы показать мне, с приветами и все такое, а мне бы хоть вспомнить, кто же это был, но тогда мне пришлось бы наказывать и мучать мальчика против собственного желания, потому что он меня совсем не возбуждал. Может быть, он станет писателем, но явно не «легкого» жанра. Я предложил ему зайти как-нибудь еще. Может, к тому времени я смогу привести мои мысли по этому поводу в порядок и быть более ясным и убедительным в формулировках, но все равно это остается трудным вопросом: наше существование — постоянная попытка, мы всегда в дороге, в пути, а у многих людей появились телевизоры и мотоциклы, которые заглушают голос истинного, так что люди больше не осознают, что Бог им что-то пытается сказать — в газетах, кстати, об этом тоже пишут. Мальчик был, по-моему, еще школьник.

Действительно, редко получается быть для кого-то лучиком света, но если дозволено им стать хотя бы раз, то благодарю Тебя, Создатель. Месяца четыре с половиной назад ко мне зашел человек лет тридцати пяти-тридцати шести, он работал в каком-то банке; после прочтения «По дороге к концу» и медитаций на темы, которые я затронул в этой книге, он вылечился от нервной дрожи, переходящей в длительный паралич, неврологических болей и кошмарных, просто сокрушающих страхов. Он спросил еще по телефону, не хотел бы я получить какую-нибудь книгу в подарок. Я выбрал «Прозрачные границы облаков» Блума[225]в мягкой обложке и остался бы доволен, но он решил, что я скромничаю, потому принес с собой экземпляр Oeuvres Completed[226]Рембо, который я теперь всегда держу на видном месте, чтоб все видели, что я тоже не с улицы. Чуть позже мне позвонил уже другой человек, который за день до этого, после обеда по дороге на работу купил нашумевшую книгу, еще в конторе начал ее просматривать, потом пошел к шефу и попросил его отпустить, взял сразу отгул на следующий день, купил выпивки, сигарет, сел в кресло перед камином в половину десятого утра и читал, не отрываясь; теперь же, в половине пятого вечера, он позвонил мне, чтобы сказать, что совершенно не жалеет о том, что взял выходной. Я потом долгое время сидел, уставившись перед собой, и чуть не плакал. Если тебя одаривают премиями, Деньгами, восхищением и славой, то все это прекрасно, но это глупость и гордыня, потому как чего стоит писатель, пользующийся всеобщим вниманием и имеющий громкое имя, все, что он пожелает, если никто не взял выходной специально для того, чтобы прочитать его книгу? Никто не берет выходной, чтобы почитать Виллема Брандта или Федде Схурера, никто не брал выходной, чтобы прочитать, например, собрание статей Алгры за целый год, но ради меня, не вовремя рожденного, этого не заслуживающего, кто-то взял отпуск, и это сам Бог, потому что это Любовь. «Отпусти с миром верного слугу своего».

Прежде чем я вновь попрощаюсь с вами — это письмо должно было быть готово и отправлено по почте еще несколько недель назад, — я хотел бы сделать еще по меньшей мере два сообщения, которые просто уже не могу держать при себе. Первое: теперь я могу открыть вам имя изобретателя Сухопутного Крейсера, чтобы оно «не сгинуло в вечности», потому что гаагский врач Й.Й.Е. прислал мне пространное письмо, в котором сообщал, что человека того звали Петковик, что родом он был из Хорватии и «видимо, чудаковат, потому что держал тигра вместо домашнего животного». «Кажется, примерно в двадцатых годах он покинул Индию, чтобы стать монахом и медитировать на горе Афон. Когда я жил в Индии (с 1930 по 1935), я читал в газете, что некий Петковик был задержан властями, потому что провез через границу немыслимое количество золота. Больше я о нем никогда не слыхал».

Тонкая закручивающаяся полоска золота, которую он дал моему отцу, скорее всего была, по мнению моего корреспондента, того сорта, который в то время дантисты использовали для зубных пломб, а сам мужчина, вопреки моим предположениям, был не инженером, но неправомочным или по фальшивым документам практикующим дантистом.

Второе, более удивительное сообщение, состоит в том, что Вими теперь ест рыбу. И это чистая правда, потому что сообщил мне об этом лично Водопроводный Призовой Жеребец М. (миленький, пушистенький, Изящный Звереныш). Черт возьми, с другим вот пожалуйста — было первое, что я подумал, об этом услышав, вспомнив сразу обо всех упреках, что мне приходилось выслушивать из года в год каждый раз, когда я хотел, например, сварить для кошечек рыбки или, nota bene, с газеты или куска бумаги сам хотел съесть такой скромный Божий подарок, как кусок копченой селедки. Оказывается, Призовой Жеребец привил ему рыбоперерабатывающие способности, и, таким образом, все становится более-менее понятным, потому что ради Призового Жеребца и я сделал бы, ну, если не все, то почти все, и, например, совсем не возражал бы поймать для него какого-нибудь мальчика, а пока он будет его, привязанного к постели, мучить, я, прислушиваясь к восходящим безнадежным крикам, доносящимся из-за двери спальни, спустился бы вниз и налил ему охлажденного Крепкого Напитка или пива в светло-фиолетовый прозрачный стакан, подал бы ему, а потом лег на очень жесткий плетеный коврик у кровати и, дрожа от обожания и счастья, ждал бы дальнейших приказов. (Волосы Призового Жеребца были очень коротко острижены, когда я его видел.) Записывая все это, я с еще большим прискорбием, чем прежде, понимаю, что даже когда я закончу «Книгу Фиолетового и Смерти», покоя мне даровано не будет, потому что мне немедленно придется начать работу над большой мистической книгой пыток, которую я назову «Марс в Скорпионе». И, может быть, я смогу ее закончить, надеюсь, еще при жизни сенатора Хендрика Алгры, но, боюсь, не суждено, потому что еще до того времени я сопьюсь до смерти, может, так и лучше. Мне это не мешает — я имею в виду, что я все равно должен писать и совершенно неважно, сколько я написал и закончу я работу или нет. Ведь даже если я ничего больше не напишу, или, напротив, все, что я напишу, будет бессмыслицей, смехотворным унижением, то и тогда моя бесполезная, несчастная жизнь и напрасный труд являются лишь доказательством непостижимого Величия Господа Бога.