— Что это за особые заслуги? — Голос Слепнева прозвучал настороженно.

— Например, за распространение прокламаций в уездных городах губернии или даже вне ее.

— Замечательно, — оживился гость.

— В клубе создана библиотека из запрещенной литературы, в том числе и порнографической.

— Та-ак.

— У Бургера и Полиновского всегда можно приобрести, конечно, только членам Замкнутого кружка клуба, французские фотографические карточки крайне пикантного содержания, — стараясь не выдать своего настроения, продолжал Рывинский. — А недавно доктором Гроссом была прочитана в клубе научная лекция о пользе онанизма.

— Ха-ха-ха! Превосходно! — развеселился гость. — Вы делаете большие успехи. Я буду рекомендовать вас для получения степени подмастерья.

— Благодарю вас, — упавшим голосом отозвался Рывинский.

— Не за что. Только вот одно замечание, — назидательным тоном сказал Слепнев.

— Слушаю вас.

— Порнографические карточки и открытки студенты должны получать бесплатно.

— Но Бургер и Полиновский приобретают их за деньги.

— Не беспокойтесь. Наши братья во Франции и Польше уже наладили их массовое производство в двух типолитографиях. Скоро вам их будут присылать мешками. Бесплатно. И вы, соответственно, должны будете предоставлять карточки и открытки, как вы выразились, пикантного содержания всем желающим их заиметь тоже бесплатно. Вам не приходилось слышать что-нибудь о «Тайном обществе пива и воли»? Членов этого общества иногда еще называют «огарками»?

Рывинский задумался.

— Что-то не припоминаю.

— Ну, что вы! — изумился гость. — Это целое движение среди учащейся молодежи. Возрождение плоти их главный лозунг. «Долой дух, да здравствует плоть!» Впервые такое общество возникло во Львове. И заметьте, без всякого участия с нашей стороны.

— Да что вы говорите? — не без иронии вопросил Рывинский.

— А вы не ехидничайте, Павел Аполлонович, — немедленно среагировал на его реплику гость. — Разврат есть прямое следствие свободы и демократии, объявленных вашим государем императором. И если на следующий день после объявления свободы низшие слои общества хамеют, то на другой день предаются разгулу и разврату. Так уж устроены люди в вашей стране, — сделал нажим Александр Александрович на последних словах.

— А как же обстоят дела в вашей? — опять не без иронии спросил Рывинский.

— А у меня нет моей страны, — сказал гость, никак не среагировав в этот раз на иронию Павла Аполлоновича. — Моя страна — весь мир. Так уж получилось… Да, так вот, насчет «огарков». Собираются, значит, по субботам у кого-либо на квартире молодые люди со своими подружками или девицами известного поведения. Напокупают пива и беседуют при свете крохотных огарков свечей. А когда догорает последний огарок и становится темно — начинается оргия. Кончается все свальным грехом. В общем, содом и гоморра. Мне кажется, вам следует перенять сей опыт и практиковать в вашем клубе нечто подобное.

— Хорошо, я подумаю, — отозвался Рывинский.

— Вот-вот, Павел Аполлонович, подумайте. Кстати, вы ввели в ваш клуб Леокадию?

Всего-то крохотная заминка.

— Да. Я ее познакомил с некоторыми членами Замкнутого студенческого кружка.

— И что? В Москве она имела невероятно большой успех у студентов. Они ее даже звали московской Клеопатрой.

— Здесь ее тоже зовут Клеопатрой.

— А вот и чай, — вошла в гостиную Епихария Алексеевна, неся в мощных руках поднос с чашками и вареньем.

— Позвольте, позвольте, — привстал с кресел Александр Александрович, галантно перехватывая у андрогина поднос. — Что же это вы сами, разве вы не держите служанки?

— Не держим, — пробасила Шитникова, отпустив поднос и присаживаясь в кресла.

— Что ж, это современно, вполне в духе времени, — резюмировал ситуацию гость. — Опять же — экономия средств.

Он зачерпнул серебряной ложечкой варенье, отправил его в рот и отхлебнул из чашки.

— Превосходный чай, — вкусно причмокнул Александр Александрович и посмотрел на хозяйку. — И варенье великолепное. Сами варили?

— Сама, — ответил андрогин. Похвала гостя польстила его женской половине, и на его лице выступил румянец, делающий его похожим на купца-инородца, хлебнувшего лишнего.

— Я вам не мешаю? — спросил он уже приятным баском.

— Нет, что вы, — деликатно ответил розенкрейцер и улыбнулся. — К тому же мы с господином Рывинским уже закончили все наши дела. Так ведь, Павел Аполлонович?

— Да, — подтвердил тот и повторил за гостем: — Мы уже закончили все наши дела.

Ежели вам надобно потолковать о чем-либо без посторонних глаз, посидеть в приятельской компании за бутылочкой-другой рейнвейна или бургундского, да чтобы о том не пронюхал университетский педель Ланге, устроить дружескую попойку, а паче провести веселую вечеринку с барышнями из нескушного дома, чтобы потом разойтись с ними по квартирам, — ступайте в кондитерскую Германа, что на Воскресенской улице. Там во второй зале стоит будто бы платяной шкап. Открываешь его дверцы, входишь в него и, пройдя сквозь несколько рядов тулупов, казакинов и душегреек, попадаешь в уютную камору-кабинет с двумя столиками, десятком стульев, старой оттоманкой, повидавшей многое, и обшарпанным гармоникордом фабрики Дебэне. Здесь хоть оперные арии пой — никто вас не услышит, ибо стены каморы в аршин толстенные, а то и более.

В данный же день месяца марта и обозначенный час, о которых повествуется в сие время, сидели за одним столиком трое: командир роты четвертого резервного баталиона Охотского пехотного полка, расквартированного в Спасском уезде после известной бучи в селе Бездна, штабс-капитан Наполеон-Казимир Людвигович Иваницкий, мужчина двадцати пяти годов веры римско-католической; студент медицинского факультета Императорского университета Семен Жеманов, член Замкнутого кружка студенческого клуба, веры православной и поклоняющийся единственно Мамоне и мечтающий открыть в городе фотографический павильон, но не имеющий на то средств студент университета Иван Глассон. На столе среди немногочисленных закусок было три бутылки бургундского. Когда две из них сделались пусты — причем выпиты они были преимущественно штабс-капитаном и будущим медиком Жемановым, — Иваницкий вдруг спросил, твердо глядя Глассону в глаза:

— Вы когда-нибудь стреляли, господин студиозус?

— Приходилось, — небрежно ответил Глассон, слегка обиженный за «студиозуса».

— Это хорошо, — заявил штабс-капитан и ткнул вилкой в розовый кусок ветчины. — Это может скоро пригодиться.

Глассон опасливо посмотрел на Иваницкого. «И дернул же меня черт ответить ему в положительном смысле. Ну, сказал бы: нет, дескать, не стрелял и даже никогда не держал в руках никакого оружия. Что, убыло бы разве от меня?»