— Трудно сказать, — отвечаю я.

— Вы понимали, что происходило?

— Немного. Во второй части допроса вы говорили о его преступлениях?

Алессандро кивает:

— Однажды Сонино убил человека, который вступил в интимные отношения с вдовой его брата. Он отрезал ему голову. В то время мы считали убийцей одного врача, chirurgo. Ну знаете, кто операции делает…

— Хирург.

— Да, хирурга. Сонино говорит, что шесть месяцев практиковался, отрезая головы кроликам. Он хотел, чтобы мы подумали, что это chirurgo. Хирург.

Неудивительно, что Сонино хранил самодовольный вид. Месть побудила его овладеть приемами хирургии, пусть даже на уровне любителя, чтобы избежать ареста!

— Что еще он натворил? — спрашиваю я, содрогаясь от омерзения.

— Он ест… — Алессандро смеется, — он кусает… — Масканьи советуется со своим помощником, тот трясет головой. — Как сказать «он кусает его язык» в прошедшем времени? — спрашивает меня Алессандро.

— Он откусил ему язык. Я уже понял, о чем речь.

— А потом он убил его — неделю спустя, — добавляет Алессандро.

— Как?

— Как он говорит, ударил жертву ножом сто раз, — отвечает Алессандро.

— У вас есть сомнения?

— В отчете коронера говорится: от шестидесяти до семидесяти раз.

— Ну, теперь понятно, в чем проблема.

— Вам понятно? — Алессандро интересно, что подскажет моя интуиция.

— Сонино не нужна приблизительность. Он точен и терпелив. Ударить сто раз — это требует времени, решимости. Семьдесят — это исступленное нападение в состоянии аффекта.

— Надо еще раз прочитать первоначальный протокол. Поговорите с коронером. Возможно, ничего в этом и нет. — Алессандро поднимает руки, как бы говоря: возможно, и ничего, но они должны установить факты.

— Что нам предстоит после обеда?

— Мы продолжаем.

Я расправился с макаронами и принимаю предложение выпить кофе. Алессандро удаляется, и я остаюсь с его помощником. Мы улыбаемся друг другу. Он ненамного старше меня. Хотя уверенности ему не занимать, видно: присутствия Алессандро ему не хватает. Он ведет себя как способный ученик, не заинтересованный, однако, в столь ответственной должности. Будь я помощником судьи в Неаполе, то стремился бы на его место. Алессандро возвращается с кофе и протягивает мне чашечку. Покончив с кофе, мы идем в белую комнату.

Я задерживаюсь с Алессандро в центре комнаты, присев на угол стола. Мы смеемся, вспоминая, как играли в «Монополию», обещаем, что в следующий раз один из нас победит Луизу. Я не обращаю внимания на оператора, который с камерой кружит возле стола, — вижу его краешком глаза, но почему-то думаю, что он всего-навсего выбирает ракурс. И только когда Алессандро, широко улыбаясь, говорит: «Смотрите, Джим, вы прямо кинозвезда», — до меня доходит, что камера наведена на нас обоих, мы оба отражаемся в кольце черного зеркала линз. И красный огонек, означающий, что камера работает, — горит. Мне хочется заорать: «Стоп!» — и закрыть объектив рукой. Но слишком поздно. Всем заинтересованным лицам теперь ясно: я знаком с судьей, и достаточно близко, чтобы болтать с ним в перерыве между заседаниями одного из важнейших процессов в жизни этого судьи. И это после того, как я дважды уверял Джованну, будто я всего-навсего любопытствующий турист.

— Твою мать! — вырывается у меня.

Оператор глупо ухмыляется: это его маленькая месть за то, что я раньше набросился на него.

— Что случилось? — спрашивает Алессандро.

— Ничего, — говорю я. — Просто я думаю, не особенно разумно, что меня видят тут беседующим с вами. Эти люди параноики, на все готовы. Не станут ли они выяснять, кто я такой?

— Вы слишком беспокоитесь, — говорит Алессандро, со смехом хлопая меня по плечу.

Может быть, беспокоюсь я напрасно. Кто обращает внимание на телевизор в зале суда в конце обеденного перерыва, когда ничего существенного не происходит, а «актеры» еще не заняли свои места? Слегка перевожу дух, при этом подозревая, что процесс этот отнимет у меня несколько лет жизни.

Мое место в углу уже занято, и я спешу на другое, откуда смогу следить за происходящим.

Снова вводят Сонино. Он садится, положив руки на стол. Алессандро приходится немного отодвинуть свои папки. Оператор налаживает камеру.

На этот раз Сонино показывают фотографии. Мне их четко не видно, но большинство взято из полицейских архивов. На некоторых сцены убийства — черно-белые снимки убитых мужчин, лежащих на тротуаре, навалившихся на рулевые колеса машин, на обеденный стол, все забрызгано кровью. Комментируя кошмарные сюжеты, Сонино иногда берет фото, кладет перед собой и пристально изучает. Не думаю, что эти убийства его работа. Он смотрит на них с презрением. Эти мужланы мясники, а не хирурги. Любители. Сонино что-то говорит, и Алессандро смеется в ответ. Шутка? По поводу трупов? Не знаю. Но все, кроме меня, ее поняли. Впрочем, это подтверждает одну из моих прежних теорий: есть разница между мертвым бандитом и невинной жертвой, — поскольку я сомневаюсь, чтобы Алессандро откликнулся на шутку о человеке, погибшем ни за что ни про что. Что сразу подтверждается новой серией снимков, которые, судя по всему, сделаны после взрывов машин. Вижу тела, части тел, лежащие на улице. Горящие машины, окутанные пламенем и черным дымом. Сонино пытается шутить, но на этот раз — впервые за целый день — Алессандро бьет ладонью по столу и приказывает: «Silenzio!» Сонино и глазом не моргнул.

Алессандро продолжает выкладывать перед ним фотографии. У него свой замысел: доказать, что Сонино не только знал о намерениях гангстеров, но и был в курсе, когда и где заложат взрывчатку. Они обсуждают детали подготовки операции, машут руками, рисуя в воздухе схемы передвижения по улицам Неаполя. На какое-то время они становятся обыкновенными мужиками, спорящими в баре, как быстрее добраться с Римской улицы до стадиона «Сан-Паоло». Заседание заканчивается, когда Сонино взмахивает руками и издает звук, глухо подражая взрыву бомбы. Это не шутка и не дешевый театральный жест: он просто уточняет некую деталь. Возможно, силу взрыва относительно размера улицы. Причина, по которой погибли прохожие, в том, что высокие стены удержали взрывную волну, которая разнесла осколки и обломки по улице. Сонино качает головой: он бы такой ошибки не допустил.

Наконец Сонино увели, а Алессандро переговорил со своим помощником и другим человеком, с которым беседовал перед допросом, и мы уходим. Я сажусь на переднее сиденье машины, Алессандро с помощником устраиваются на заднем. У меня такое ощущение, что помощника начинает раздражать мое постоянное присутствие. Как обычно, наглядевшись на все эти странные судебные процедуры, я чувствую глубокую усталость. Измена, возможно, действует угнетающе, но и паранойя тоже. А она уже овладела мной в той же мере, в какой овладела и преступниками. Интересно, не ищу ли я бессознательно способ поставить себя на место другого человека: значит, теперь у меня такое желание возникает инстинктивно всякий раз, когда я становлюсь свидетелем психологической коллизии? Я пробую вникнуть в разговор на заднем сиденье, но впадаю в дрему. Впрочем, Алессандро окликает меня: