§ 5. Расположение имеет сходство с дружбой, но не есть дружба, ибо мы можем питать к людям, нам незнакомым, расположение, о котором и они могут ничего не знать; в дружбе же это невозможно. Это было уже ранее разъяснено. Но расположение не есть и любовь, ибо оно не заключает в себе ни напряженности, ни сильного желания; то и другое сопряжено с любовью. Любовь предполагает долгое знакомство, расположение может быть мгновенным, как например, случается, что мы чувствуем расположение к борцам-атлетам. Мы к ним чувствуем расположение и желаем им успеха, но сами не содействуем их успеху, ибо, как мы сказали, расположение возникает мгновенно, и самое чувство – неглубоко. Однако кажется, что расположение есть начало дружбы, подобно тому, как наслаждение, доставляемое лицезрением, начало любви, ибо всякий человек только тогда любит, когда ему ранее доставляло наслаждение видеть любимого, хотя тот еще и не любит, кто чувствует удовольствие при виде другого, а лишь тот, кто в отсутствие другого чувствует сильное желание его видеть и желает его присутствия. Совершенно так же люди должны прежде чувствовать расположение друг к другу, а потом уже могут стать друзьями; расположенные друг к другу могут вовсе не дружить. В таком случае мы желаем лишь блага тем, к кому чувствуем расположение, но не принимаем в их судьбе деятельного участия и не согласились бы терпеть ради них неприятности. Поэтому-то расположение метафорически можно назвать «пассивной дружбой», которая становится только с течением времени и путем долгого общения друг с другом активной дружбой, не основанной на пользе и наслаждении, потому что на этой почве не может возникнуть даже расположения, ибо тот исполняет лишь долг справедливости, кто, получив какое-либо благодеяние, воздает его своему благодетелю. Желающий другому благополучия, в надежде извлечь из него пользу, не может, кажется, быть назван расположенным к последнему, а скорее расположенным к себе, как не может быть назван другом тот, кто служит кому-либо ради собственной пользы. Вообще говоря, добродетель и нравственные качества возбуждают к себе расположение, как например, человек, показавшийся кому-либо прекрасным или мужественным и т. п. – как это было сказано по поводу агонистов.

§ 6. Единомыслие кажется также чем-то дружественным, но оно различно от тождественного образа мыслей, ибо этот последний может существовать у людей, друг другу неизвестных. Притом мы не называем единомыслящими тех, которые имеют одинаковые воззрения на какой-либо предмет, например на астрономию (единомыслие в подобных вещах не имеет ничего дружественного), а те государства мы назовем единомыслящими, которые имеют одинаковые воззрения на то, что полезно и, стремясь к нему, осуществляют его сообща. Итак, единомыслие касается практики и притом того, что важно и касается обеих сторон или всех; например, говоря о государствах, единомыслие проявляется тогда, когда все желают, чтобы на должности назначали по выбору, или чтобы был заключен союз с Лакедемоном, или чтобы Питтак был главой государства, предполагая, что он на то согласен. Если же каждая из двух сторон желает своего, как например, в «Финикиянках» [Эврипида], тогда происходит возмущение, ибо это не единомыслие, если каждый из двух желает одного и того же, но необходимо, чтоб они были согласны и относительно лица, кому предмет должен принадлежать, например, когда народ и выдающиеся люди желают, чтобы лучшие люди управляли. В таком случае каждый достигает того, к чему он стремится. Итак, единомыслие есть политическая дружба; это видно и из самого слова, ибо оно касается полезного и необходимого для жизни. Такого рода единомыслие существует между нравственными людьми, ибо они находятся в согласии сами с собой и с другими людьми, так как они не меняют, так сказать, своих намерений. Их воля остается неизменной, она не убывает и прибывает, как вода в проливе Эврипе. Воля их направлена на полезное и на справедливое; и к этой цели они стремятся сообща. Дурные люди не могут быть единомыслящими, разве только на короткое время, точно так же как и друзьями они могут быть лишь короткое время, так как они везде, где чуют наживу, стремятся к излишней выгоде; а где предвидится труд и сборы в пользу общества, там они желают сделать минимум возможного. Так как каждый желает присвоить себе то же самое, что желает иметь и его ближний, то он наблюдает за ним и мешает ему; таким образом гибнет общественное достояние, если не будет охраняемо. Итак, такие люди всегда в разногласии, так как каждый из них желает принудить другого поступить справедливо, но сам не желает поступать так.

§ 7. Кажется, что благодетели любят более людей ими облагодетельствованных, чем эти последние – своих благодетелей. Это явление, как противоразумное, привлекает к себе внимание исследователей; большинству кажется, что причина этого заключается в том, что одни – должники, а другие – заимодавцы; как в случаях долговых обязательств должники желают, чтобы не было людей, которым они должны, в то время как заимодавцы заботятся о благополучии своих должников; точно так же и благодетели желают благополучия людям, им покровительствуемым, в надежде на будущую благодарность, покровительствуемым же вовсе не мила мысль о воздаянии. Эпихарм, вероятно, сказал бы, что подобное мнение принадлежит людям, все видящим в черном, но, кажется, оно основано на знании человеческой природы. Память большинства людей коротка, и они более желают испытывать благодеяния, чем сами делать такие. Но, кажется, причину этого явления должно искать в самой природе, и не следует его уподоблять отношению должника и заимодавца, ибо в их взаимных отношениях вовсе нет любви, а есть лишь желание благополучия одному для получения своих денег. Покровители же любят покровительствуемых ими; последние дороги их сердцу даже в том случае, когда они им совершенно бесполезны и в будущем не могут стать полезными. Это случается и с художниками: каждый из них более любит свое произведение, чем это последнее любило бы его, если бы стало одушевленным. Сказанное более всего относится к поэтам: они слишком любят собственные произведения и лелеют их, как своих детей. Вот нечто подобное, как кажется, чувствуют и благодетели; облагодетельствованные ими люди суть их произведения; их-то они любят более, чем произведения любят своего творца. Причина же этого заключается в том, что бытие всем кажется желанным и привлекательным; бытие же наше заключается в энергии жизни и в деятельности. Итак, человек существует с помощью энергии, с коей он создает известное произведение, и любит человек свое произведение, потому что любит свое бытие. Закон природы таков: существующее в возможности проявляет свою деятельность только на деле. К тому же деятельность благодетеля прекрасна, и он наслаждается объектом действия; облагодетельствованный же не испытывает этого прекрасного, заключенного в лице благодетеля, и если испытывает что-либо, то пользу, а она в меньшей мере приятна и привлекательна. Деятельность доставляет наслаждение, как в настоящем, так и в будущем, благодаря надежде, и в прошлом, благодаря памяти. Но приятнее всего сама деятельность, она же привлекательнее всего. Итак, доброе дело постоянно сохранит значение для совершившего его (прекрасное долговечно), а польза этого дела, испытанная покровительствуемым, преходящая. Память о прекрасных делах приятна, память о полезных делах или вовсе неприятна, или менее приятна. Ожидание, как кажется, наоборот, изменяет эти отношения. Далее, любовь, кажется, есть деятельность, а быть любимым есть нечто пассивное; поэтому-то любовь и то, что свойственно дружбе, оказывается по преимуществу на стороне действующих. Наконец, все люди по преимуществу любят то, что им стоило многих трудов, как например, деньги любят больше те, которые их сами приобрели, чем получившие их по наследству; а испытывать благодеяния, кажется, не трудно, оказывать же – трудно; в силу того же и матери любят своих детей больше, чем отцы; на долю первых при рождении выпадает более тяжкий труд; к тому же они более уверены в том, что дети происходят действительно от них. Кажется, что это обстоятельство имеет применение и к благодетелям.