Бабка Мотя всплеснула руками, радостно закудахтала и через пару минут принесла мне и чай, и горбушку. Я осторожно откусила краюшек и почувствовала вкус — сладкий и невыносимо родной.

Я сосала эту корочку и стонала от удовольствия. Я блаженствовала!

Мотя захлопотала, вливая в меня с ложечки сладкий чай, а я, проглотив свой кусочек, блаженно закрыла глаза и… уснула.

Сквозь сон — по-моему, впервые крепкий и спокойный — я слышала Мотино бормотанье:

— Вот так, дочка! Вот так! Теперя-то мы пойдем на поправку! Пойдем, куды денемся? Будем жить! Назло им, гадам!

Через три дня Мотя вывела меня на улицу, надев на меня свои старые безразмерные валенки, накинув платок и тулуп. Она усадила меня на лавку и сказала:

— Гляди! Мир-то — вот он! Живой! И ты тоже — живая! А коли живая, так надо жить, Лидка!

Я щурилась — глазам было больно — и смотрела на голые яблони, пушистую елку у крыльца, припорошенную снегом. Увидела двух снегирей, сидящих на старом, вишневом дереве. Снегири поблескивали красными грудками, что-то громко чирикали и прыгали с ветки на ветку.

Я долго смотрела на этих снегирей, пока один из них не сорвался и не улетел. Второй — или вторая — загрустил, встрепенулся и бросился вслед.

Так постепенно я приходила в себя — долго, мучительно набираясь сил и стараясь удержаться на этой земле.

Иногда приходил врач — слушал мне сердце и легкие, трогал мой лоб и заглядывал в глаза. Помню, как он однажды, громко вздохнув, сказал, что к весне я непременно поправлюсь.

Мне было как-то… не то что все равно… Я понимала, что выжила и больше смерти не просила. Но… месяцы, дни и часы растекались, и я не могла выстроить их в стройный ряд: зима, весна, лето?..

Просто время текло, и я как-то жила… без планов, надежд и волнений.

Я не думала о своей жизни — наверное, у меня просто на это не было сил. Память услужливо перекрыла каналы воспоминаний, моих несчастий, бед и обид. Мой организм спасал сам себя, а заодно жалел и меня.

Бабка Мотя каждое утро укрывала меня огромной периной и распахивала окно. Однажды я услышала звон капели по подоконнику и пение птиц. «Вот и весна… — подумала я. Значит, я скоро поправлюсь. Так сказал врач. А он-то знает наверняка». Это — я думаю — мне и придало сил, и я стала потихоньку самостоятельно одеваться, ходить в туалет, а не в ведро, и сама начала выходить на улицу.

К концу марта я стала помогать Моте по хозяйству — чистить картошку, резать капусту на щи, заваривать чай.

Как-то Мотя сказала, что зарплату мою приносят ей — какая-то женщина из школы. Но она никого ко мне не пускает — чего смотреть-то на чужое горе? Какая с этого радость?

Я кивнула и больше ни о ком не спросила: кто заходил или кто просто интересовался моим здоровьем…

В начале мая мы вместе с Мотей стали сажать огород — лук, редиску, щавель и петрушку. К концу мая приехал ее сын и начал копать землю под картошку — как всегда, позади дома.

И тогда я и услышала их разговор. Он бурчал и ругал мать.

— Сколько можно? Сколько будешь ходить за этой психической? На черта тебе эта калека? Кто она тебе? Чужой человек! С внуками не сидела, а тут… с чужой бабой сидишь и горшок за ней носишь! Гони ее в шею! Достала. Ну и что, что жалко и что никого у нее нет? Нам-то какое дело? Кто она нам, эта Лидка? Что мы про нее знаем? Откуда она? Ну и пусть валит к себе в деревню. Слышишь, что я говорю? Вот пусть и валит! Через неделю, слышишь? А в дом я квартирантов пущу! Ты поняла?

Мотя что-то отвечала ему, а что — я толком не слышала. Оправдывалась, наверное. А он бросил лопату и сплюнул:

— Ты, мать, меня поняла? Две недели даю! Поняла?

Я слышала, как хлопнула калитка и раздался звук мотора.

«Надо уезжать, — подумала я, — собираться и уезжать. Иначе этот упырь сживет мою бабку со света».

Я встала, открыла шкаф и начала бросать в чемодан свои вещи.

Вошла бабка Мотя, увидела эту картину и вырвала у меня чемодан.

— Сиди уж! — сурово сказала она. — Ишь, собралась! Подумаешь… высказался! Дом-то мой! И плевала я на того дурака! — И горько добавила: — Весь ведь в отца. Такая же сволочь жестокая…

Я села на кровать и разревелась. Опять я одна. Зачем я выжила, Господи? Зачем ты оставил мне эту жизнь? Чтобы я и дальше так мучилась? Чтобы снова страдала?

Ну по-че-му? Почему у других — родители? Дети, мужья? Родня — близкая и далекая? Друзья и соседи?..

Вот только у меня — никого! Сама виновата? Или Бог назначил меня несчастной? Есть же на свете счастливые и несчастные, да?

Правильно, есть. Кому что досталось. Какой билет и какая судьба. Мне вот — такая.

А почему? Да никто не ответит.

И все-таки я решила остаться. Потому что понимала: ехать в деревню я не могу. Уехать куда-нибудь — на такие подвиги у меня просто нет сил, я не способна сейчас на такое — это я понимала. Так, повозиться на кухне или в саду — это да. А вот собраться и уехать подальше и там начать новую жизнь… Нет, пока не могу. Я рассчитываю свои силы. А этот упырь перебьется! Ничего, подождет! Вот только окрепну и чуть станет полегче…

Уволюсь, рассчитаюсь, попрощаюсь. Правда — с кем? Со своими коллегами? Чтобы разглядывали меня, как чучело из Кунсткамеры? «Ах, жива? Ноги носят? Смотрите, а выжила!.. Вот ведь живучая!»

Конечно, я уеду отсюда. Убегу, как только смогу. Страна-то большая! Где-нибудь да примкнусь, пристану к какой-нибудь пристани, пришвартуюсь у бережка.

Снова сниму угол, устроюсь на работу, приживусь. Зацеплюсь — не привыкать! Уеду подальше — возможно, в Сибирь, на Алтай. Или на Дальний Восток. Перечеркну свою прежнюю жизнь, сожгу черновик и — с белого листа, все сначала. Назло вам всем, слышите! Вам — жить, а мне — на тот свет? Ага, не дождетесь! Чести больно много для вас!

После этого решения мне стало легче. Я послала подальше Мотиного сына и сказала ему, что уеду не раньше конца августа — так мне удобно.

А он в ответ только хмыкнул, сказал, что я — стерва и что все мне по заслугам, и, хлопнув калиткой, уехал, воняя выхлопами своего мотороллера.

Я почти успокоилась и стала ждать августа. Сил у меня прибавлялось с каждым днем — только не знаю, была ли я этому рада…

В город не выходила — боялась кого-нибудь встретить. Однажды пришли с работы, и баба Мотя снова не пустила, сурово сказала, что я отдыхаю и нечего тут шастать!

Коллеги принесли передачу: банку сока, бутылку «Кагора» для укрепления сил и пакет лимонов — редкость в наших местах.

Я боялась отъезда — ждала и боялась. Куда я поеду? В какие края? Можно было бы завербоваться на Север и там накопить какие-то деньги, но… Сил у меня все еще было совсем мало, и я понимала, что работник из меня никакой.