Голос ее был таким нежным и мелодичным. И потом она добавила: «И знать, что тысячи и тысяч звезд, сверкающих в небе, — это чудесные светлячки, которые исполнят все ваши желания, а желать вы будете только одного — дать как можно больше счастья любимому человеку!»

«Я должен был еще тогда догадаться, — с отчаянием говорил себе граф, — что это именно та девушка, которую я искал всю жизнь!»

Девушка, которая всегда будет думать не о себе, а о нем, для которой его счастье будет дороже ее собственного. Каким же он был глупцом, говоря Калисте, что брак их будет деловым соглашением!

Как мог он так глупо и напыщенно рассуждать о том, что «у них есть много общего», что «их обоих интересуют лошади» или о том, что их брак «будет основан на взаимном доверии»?

— Видно, какое-то затмение нашло на меня, я просто сошел с ума! — вслух воскликнул граф.

Он понимал теперь, что Калисте необходимо было услышать совсем другие слова; он должен был сказать ей, что она нужна, необходима ему, как никогда не была ему нужна ни одна другая женщина, что она для него — все на свете, и он просто не может без нее жить!

Раньше ему никогда не приходилось говорить таких слов, потому что он не ощущал еще ничего подобного и не хотел лгать. Но теперь граф готов был сказать эти слова юной девушке с чудесным греческим именем Калиста, которая бежала от него, не желая стать его женой.

Дверь открылась, на пороге появился дворецкий.

— Харвелл хотел бы поговорить с вами, милорд, если вы можете уделить ему минутку.

— Что ему надо? — нетерпеливо спросил граф. Он был слишком погружен в свои мысли, и неожиданное вторжение раздосадовало его.

— Харвелл, насколько я понимаю, милорд, пришел сказать вам о необычной лошади, которую оставили в вашей конюшне.

Граф выпрямился в кресле.

— Необычная лошадь? — повторил он — Да, милорд.

— Немедленно пришли ко мне Харвелла! Граф поднялся, ожидая, пока дворецкий введет в библиотеку Харвелла — его старшего конюха, мужчину средних лет, досконально изучившего все повадки лошадей.

Дворецкий прикрыл за ним дверь.

— В чем дело, Харвелл? — спросил граф.

— Я подумал, что надо доложить вашей светлости о том, что произошло, — около часу назад в конюшню привели чужую лошадь.

— Кто привел ее?

— Мальчишка-оборванец, милорд, — тот самый, который вечно вертится тут, на площади, в надежде заработать пару монет.

— Ты спросил у него, откуда он взял лошадь?

— Конечно, милорд. Он сказал, что молодая леди дала ему два пенса и попросила отвести ее лошадь в конюшни. Я еще спросил, знает ли он, кто она, и он ответил, что как-то раз уже носил для нее сюда записку.

Граф вспомнил о письме, которое Калиста прислала ему, назначая встречу у моста через Серпентин.

— Что-нибудь еще? — спросил он.

— Ничего, милорд. Лошадь в хорошем состоянии, но голодная.

На мгновение граф застыл.

Затем, дав Харвеллу указания по содержанию Кентавра и отправив его, он подошел к окну и посмотрел на улицу, на деревья и кусты, росшие посреди Беркли-сквера.

«Как случилось, что я не увидел Калисту?»— думал он, глядя на площадь. Почему судьба оказалась столь жестока и немилосердна, что не позволила ему встретиться с ней, увидеть ее хотя бы мельком, когда он возвращался после проведенного в седле длинного и бесплодного дня поисков? Ему без всяких объяснений было понятно, что, только дойдя до крайней степени отчаяния, она могла расстаться с Кентавром.

Конь был голодным!

Ему невыносима была мысль, что Калиста, без сомнения, гораздо больше страдала от голода, чем ее любимая лошадь.

Вероятно, она уже истратила все деньги, которые взяла у него взаймы, или, возможно, их украли у нее.

Как могла она уберечься от бесчисленных воров, мошенников, мелких карманников, которыми кишел Лондон, особенно во время коронации?

— Голодает! Она голодает! — прошептал граф, и во взгляде его отразились боль и страдание, неведомые ему никогда прежде.

Бесконечно длинная служба в Вестминстерском Аббатстве подходила к концу, и зрители, присутствовавшие на коронации, чувствовали себя столь же усталыми, как и королева.

Весь Лондон проснулся в четыре часа утра от орудийного салюта в Гайд-Парке; заснуть снова было просто немыслимо — шумел народ, толпившийся на улицах, гремели оркестры, раздавался топот сапог — войска проходили по городу торжественным парадным маршем.

Специальная государственная королевская карета, поднявшись на холм Конституции, проехав по Пикадилли, затем вниз, по Сент-Джеймс-стрит и через Трафальгар-сквер, ровно в десять часов утра должна была доставить королеву в Вестминстерское Аббатство.

Лорды, пэры и их супруги прибыли на место задолго до этого момента; на всем пути, вдоль улиц, толпа радостно приветствовала их сверкающие золотом, украшенные фамильными гербами кареты.

Герцога Веллингтона встречали восторженными криками не только на улицах, но и в самом Вестминстерском Аббатстве; когда он шел по проходу к своему месту на возвышении, ему устроили такую овацию, что он был тронут до слез.

Граф поехал на коронацию неохотно, но он знал, что пропустить такое великое и радостное для всех событие было бы чревато большими неприятностями и вызвало бы много ненужных толков.

Он подумал, что его отсутствие на коронации, в довершение к тому, что его две недели не было в Лондоне, могло быть истолковано лордом Пальмерстоном и лордом Джорджем Бентинком как отказ выполнить свой долг чести и обвенчаться с Калистой.

А посему, облачившись в парадные одежды и гордо неся свою корону пэров, он прибыл в Вестминстерское Аббатство. Вид у него был такой мрачный и хмурый, что некоторые из его друзей с опаской покосились на него, не понимая, в чем дело, но предчувствуя недоброе.

Граф ожидал, что на церемонии будет невыносимо скучно, но, как и все остальные, он был зачарован царившей тут торжественной атмосферой, великолепием золота и пурпура, точно гигантской волной захлестнувшими Аббатство.

Величественное зрелище представляли выстроившиеся друг против друга пэры и их жены: первые в темно-вишневых одеждах, с мантиями, отороченными мехом горностая; вторые — ослепительно сверкающие всеми своими бриллиантами; великолепные, праздничные ризы епископов; алтарь, уставленный золотыми сосудами, — все это не могло не произвести впечатления; дух захватывало от царившего в Аббатстве многоцветья и пышности!

Когда появилась королева — детская хрупкая фигурка в глубине нефа, — граф забыл все едкие, язвительные слова, которые он говорил о ней раньше; в ее нежном, словно едва распустившийся бутон, лице было что-то очень трогательное и беззащитное. Она лишь недавно переступила порог детской, и вот теперь на ее неокрепшие плечики ложился тяжкий груз ответственности за судьбу целой нации.