Я перенесла свои вещи наверх, чтобы они могли беспрепятственно пользоваться кухней и ванной комнатой. Мне казалось, так было справедливо; она сказала, что деньги мне они заплатят — вот только встанут на ноги.

Джон часто уходил в поздние часы. Я видела его из окна наверху. Эми оставалась одна, но я вниз не спускалась. Мне не хотелось создавать впечатление, будто я подсматриваю. Кому хочется, чтобы старая хозяйка вмешивалась не в свои дела и надоедала? Сейчас у молодых людей жизнь другая.

Улица у нас тихая, захудалая и грязная, но видели бы вы «е после войны, щеголеватую и ухоженную, с маленькими палисадниками, не то что в наши дни, когда повсюду вопят подростки. Теперь на тротуарах оставляют холодильники и диваны, бросают машины на дороге. Средь бела дня без всякой причины зарезали женщину. Как можно зарезать человека ни за что? Муниципалитет ничего не предпринимает. Я писала и писала, но в ответ мне приходили только какие-то стандартные бумажки: „благодарим Вас за то, что Вы обратили наше внимание на факт…“ и так далее.

В феврале шел снег, и Джон стал реже покидать дом. И начал чаще звонить дверной звонок. Поначалу это было днем. Приходили какие-то люди и спрашивали Джона. Я слышала, как Эми подходит к двери и впускает их внутрь. Они заходили на несколько минут, и затем уходили. Вскоре в дверь стали звонить и ночью — в любое время.

Помнится, однажды кто-то оставил входную дверь открытой и выстудил весь дом. Я решила проверить, все ли в порядке, и постучала в дверь залы, но никто не отозвался. Изнутри доносился плач.

В те дни я еще пылесосила. Как-то раз, занимаясь ковром в холле, я нашла иглу от шприца, мерзкую штуковину со следами крови на кончике. Мне еще тогда надо было спросить у них, что происходит. Приходила дама из социальной службы — узнать, как я; я сказала, что все в порядке. Зашла соседка из дома напротив, прихожанка методистской церкви. Я ничего не сказала о своих постояльцах, даже не знаю, почему. Мне хотелось разобраться во всем самой. Некоторое время Эми не появлялась; денег мне никто не предлагал. Мне надо было разобраться, чтобы понять, что происходит.

Я постучала в дверь, и мне навстречу вышел негр, одетый в старую рубашку моего мужа. Он сказал, что некоторое время будет жить вместе с Джоном и Эми, и спросил, кто я такая? Я даже не знала, что ответить. В годы моей молодости никто так себя не вел. Меня всю трясло, но я все-таки потребовала показать мне комнату.

Этот человек — я так никогда и не узнала, кем он был, — открыл дверь. Я была потрясена, увидев, в каком все состоянии — на полу мусор, коробки из-под пиццы, пивные банки и отбросы, грязь кругом, и Джон, лежащий на полу в полусне, одетый лишь в покрытую пятнами футболку и шорты, с ужасными шрамами на руках. Эми сказала, что он подрался, и извинилась за то, в каком виде комната. Она собиралась заняться уборкой, но неважно себя чувствовала. Живот у нее не увеличился, и когда я спросила про ребенка, она, похоже, не вспомнила о том нашем разговоре. Думаю, она никогда и не была беременна, но зачем надо было меня обманывать?

Я вернулась к себе наверх, чтобы обдумать ситуацию. По всей видимости, надо было попросить их съехать, но как?

Я решила обсудить все с соседкой и пошла к ней, но ее не было. Мне стало нехорошо, до того я переволновалась. На следующий день Джон появился с портативным магнитофоном и беспрестанно крутил музыку, хотя я и просила его выключить. Наверное, я была слепа.

Я увидела, что он уходит, понаблюдала через перила, как он закрыл за собой входную дверь, и спустилась вниз. Эми сидела, прислонившись к стене, рука ее была перетянута резиновым жгутом. Они с негром кипятили что-то в ложках на старом примусе Сэма. Конечно, я знала, что это наркотики, я смотрела о них телепередачу, поэтому я должна была это пресечь. „Никаких наркотиков в этом доме, — сказала я ей, — боюсь, что мне придется попросить вас и ваших друзей съехать“.

Еще один мужчина, по имени Ли, сказал, чтобы я уходила, — но это было гораздо грубее, он просто выбранил меня, сказав, чтобы я убиралась туда-то и занималась таким-то делом. Сказал, чтобы я больше не появлялась внизу, что теперь мне сюда вход запрещен. Пригрозил мне кулаком. Когда я поднималась наверх, меня трясло. Со мной никто не может так разговаривать в моем собственном доме.

Дождавшись утра, я пошла в полицию. Прошла вечность, пока меня, наконец, приняли, и эта дама, очень резкая в обращении, сказала мне, что я должна написать заявление, и тогда она будет разбираться с этим делом, так что я заполнила бланк, сообщила свое имя и адрес и ушла домой.

Когда Сэм был жив, дом был полон растений, ландышей, папоротников и пальм в круглых белых фарфоровых вазонах. Поблескивало столовое серебро, посуда, мой лучший чайный сервиз, фотографии в рамочках на стенах. За прошедший месяц все исчезло — ножи, картины, книги, серебро… Они все продали, чтобы покупать свои наркотики, их наглости не было предела. Эми со мной больше не разговаривала. Она казалась отстраненной и полуживой. Джон избегал меня. Однажды я вернулась из магазина и увидела еще двоих мужчин, у одного из которых был шрам через все лицо, и девушку — неряшливое существо с болячками на руках. Эти люди сказали, что они друзья Ли и остановятся здесь, но им нужен мой этаж.

Я бы им не позволила, и все-таки продолжала думать, что есть какие-то извиняющие обстоятельства, быть может, все еще есть основания проявить доброту, но уж в полицию я обязательно загляну еще раз, потому что никто ко мне так и не пришел.

А пока я перебралась этажом выше. Ступеньки туда покруче, и хотя есть туалет, но кухня ненамного просторнее каморки. Они растащили все, что оставалось, хохотали, дрались, грохотали вещами, и я поняла, что напугана, по-настоящему напугана. Я пережила войну, карточную систему, у меня на руках умирал мой муж, поэтому я, конечно, боялась не за себя. Своей губительной страстью эти люди наносили вред себе и друг другу, ими настолько завладела потребность в том, что они варили и чем обкуривались, что это разрушало их и превращало в животных. Тот, кого звали Ли, справлявший малую нужду на ступеньках лестницы среди ночи, и тот, со шрамом, грозивший мне кулаком, кулаком! Только потому, что я попросила его поменьше шуметь, потому что не могла уснуть. Они не давали мне мыться, не давали спать. Я начинала стыдиться себя.

Самое ужасное произошло, когда я спустилась вниз (я прокрадывалась по ступенькам, чтобы воспользоваться ванной комнатой, когда они спали — я не хотела попадаться им на глаза), и увидела, как один из них режет руки Эми бритвой. Кровь стекала на старый персидский ковер, словно падали маленькие красные дождевые капли. В ту ночь я кричала — зарывалась лицом в подушку и представляла себе, что ничего этого нет. Мне снилось, что Сэм все еще жив и в доме все хорошо. Я проснулась с ужасным чувством, поняв, что все мои страхи реальны.

Мне было страшно уходить из дома, но однажды я, крадучись, выбралась, пошла в полицию и рассказала им, что происходит. Они были удивлены, что никто не приходил с проверкой, и сказали, что отправятся вместе со мной, человек шесть. Сообщили мне, что были жалобы и от соседей. Я не знала об этом. Да я и не говорила с моими соседями — с молодой парой с телевидения, их почти никогда не было дома — с одной стороны, и какими-то грубыми личностями — с другой. Полицейские сказали, что „начали процедуру выселения“, но когда они уходили, эти люди в моем доме все еще оставались на месте. „Они вам ничего не сделают, дорогуша, — сказал один из полицейских, — только сообщите нам, если будут какие-то еще неприятности, и они тут же исчезнут“.