– …Держись, Мия…

– О Солис, бедный Солис! Коли матушка любила бы его больше…

– Вот так ущерб. Иль ты убеждена, что она стоит сих мучений?

– Друзилла мнит, что да. Паче того, ее лицо – услада для меня.

– …Мия, держись за меня…

– Врачевание сего недуга в моем распоряжении. Истинное и верное.

– Окстись, сестра моя, сестра любимая.

– Какой портрет могла бы я живописать, коль дали б мне сей холст. Какой бы ужас могла я даровать и посеять в этом мире.

– …Не отпускай…

Мия очнулась с криком на устах.

Глаза резал аркимический свет. Тело крепко сдерживали кожаные ремешки. Ощутив их, Мия забрыкалась и тут же почувствовала чье-то ласковое прикосновение, сладкий голос наставлял ее: «Тише, тише, милое дитя». И тогда она взглянула в лицо, которое с этого момента будет преследовать ее во сне и наяву.

Мужчина. Высокий, стройный и бледный, как свежий труп. Его глаза были розовыми, кожа – будто сделанной из мрамора с голубыми узорами жилок. Белоснежные, как зимний снег, волосы зачесаны назад, сквозь шелковую мантию видна гладкая твердая грудь. Он был настолько красив, что все слова в мире меркли перед его ликом. Но он был так же холоден, как красив. Бескровен. Это красота недавнего самоубийцы, лежащего в новом сосновом гробу. Это красота, которая, несомненно, испортится после пары часов под землей.

– Не шевелись, душа моя, – сказал он. – Ныне ты в здравии, целости и сохранности.

Мия вспомнила агонию, которую испытала, когда Солис отрубил ей клинком руку. Но чуть ниже кожаного ремешка, намотанного вокруг бицепса, она увидела свою левую руку – черно-синюю, пульсирующую болью, – каким-то чудом вновь соединенную с локтем. Девушка сглотнула, борясь с внезапно накатившей тошнотой, ощутила нехватку воздуха.

– Моя рука… – ахнула Мия. – Он…

– Все будет хорошо, милое дитя, все будет правильно. – Мужчина улыбнулся синеватыми губами и расстегнул ремешок на ее руке. – Урон удалось уменьшить, если не возместить полностью. Время залечит остальное.

Мия поборола тошноту, сжала пальцы в кулаки. Ощутила покалывание в каждом из них, а также слабую боль в локте, где рубанул Солис.

– Как? – выдохнула она.

– Кровотеченью я положил конец, но плоть уберегла моя сестрица Мариэль. И ей обязана ты выказать львиную долю своей признательности. – Мужчина окликнул: – Выходи, сестра моя, сестра любимая. Яви свой лик! Воистину, боюсь, и тень не спрячет от сего зрелища.

Мия услышала шаги, повернула голову и едва сдержала крик. Там, во мраке, стояла горбатая уродливая женщина. Тоже альбиноска, как мужчина, и укутанная в черную мантию, но видимая часть ее плоти была невыносимо безобразной. Потрескавшаяся, опухшая, кровоточащая, сочащаяся, прогнившая до самых костей. От нее пахло парфюмом, но за ним Мия чувствовала более насыщенный запах. Сладость гибели. Падших империй и разложения во влажной земле.

– Пасть меня побери, – ахнула Мия.

Изувеченные губы женщины растянулись в слабой улыбке.

– Уже, дитя.

– Кто вы?

– Я – вещатель Адонай, – ответил мужчина. – А это – моя любимая сестрица, ткачиха Мариэль.

– Вещатель? – переспросила Мия. – Ткачиха?

– …Они колдуны…

Мариэль повернулась к Мистеру Добряку, появившемуся у подножия каменной плиты, на которой лежала Мия. Не-кот посмотрел на женщину: голова наклонена, хвост мечется из стороны в сторону.

– Ах, показался наконец. Доброй перемены тебе, маленький спутник.

– …Они мастера ашкахской магики, Мия…

Девушка нахмурилась. Вспомнила изваяния с кошачьими головами, побитые ветром и временем, которые видела в Пустыне Шепота. Эти статуи – единственное, что осталось от народа, который когда-то построил империю на этой земле. Больше ничего, кроме волшебных загрязнителей и чудовищ.

– Но ашкахское искусство мертво.

Мариэль встала около плиты, и по коже Мии побежали мурашки. Из-под капюшона выглядывали клочки белых волос, глаза оказались розовыми, как у брата. Осмотрев комнату, Мия увидела спиралевидный узор, четыре двери в арках. Тусклые очертания лиц на стенах.

– Не все мертво, что умерло, – прошепелявила Мариэль.

– Мать оставляет только то, что ей нужно, – добавил Адонай.

– Наив сказала то же самое…

Глаза Мариэль вспыхнули.

– Ее подружка, стало быть?

– Окстись, сестра моя, сестра любимая, – пробормотал Адонай. – Это та девушка, которую привела Наив из пустыни. Это милое дитя избавило ее от гибели.

Мариэль сжала ушибленный локоть Мии.

– Коли так, любопытно, зачем я избавила ее…

– Потому что я тебя попросила, любезная Мариэль.

Мия посмотрела на одну из дверей и увидела на пороге Достопочтенную Мать со спрятанными в рукава руками. Пожилая женщина вошла в комнату, распущенные седые волосы веером падали ей на плечи. Она одарила Мию ласковой улыбкой.

– И вы прекрасно справились с задачей. Она выглядит как новенькая.

– Осталось несколько ушибов, – доложил Адонай. – Кость трижды сломана, а моя сестрица не владеет сим царством. Но ежели дело касается плоти, Мариэль нет равных. Лицезреть, как она сплетает сухожилия, соединяет мышечную ткань, ах…

– Мне жаль, что я это пропустила. – Достопочтенная Мать опустила руку на плечо Мии. – Как ты себя чувствуешь, аколит?

– Так, будто потеряла рассудок…

Мариэль рассмеялась, при этом кожица ее нижней губы треснула. Она потянулась было вытереть темные капли крови, но Адонай ласково ее остановил. Мия с отвращением наблюдала, как мужчина наклоняется и слизывает кровь с подбородка сестры.

– Хочу выразить вам глубочайшую благодарность, – сказала Друзилла. – Вам обоим. Но теперь, если вы не против, я хотела бы поговорить с аколитом наедине.

– Ваше право. Мы лишь гости. – Красавец развернулся к своей уродливой родственнице. – Идем, сестра моя, сестра любимая. Я испытываю жажду. Коль изволишь, можешь созерцать.

Мариэль поднесла кисть брата к своим искаженным губам, и ее розовые глаза заискрились. Поклонившись Достопочтенной Матери, они вышли из комнаты, держась за руки. Как только брат с сестрой исчезли из виду, Мия посмотрела на Друзиллу, беззвучно открывая и закрывая рот, как рыба на суше.

Улыбнувшись, старушка присела к ней на край плиты, серые локоны обрамляли румяные щеки и усталые глаза. Мию снова охватило впечатление, что Друзилла должна сидеть около теплого очага с внуками подле себя. От ее улыбки Мия чувствовала себя оберегаемой. Желанной. Любимой. И все же, зная счет ее душ и каким авторитетом она пользуется в Церкви, Мия осознавала, что Друзилла – самая опасная женщина в этих стенах.