Через полтора часа Лика уже сидела в гримерке «Останкино» и пугалась собственного лица. Женский телевизионный грим специфичен. Внушительный слой тонального крема, темные тени, очень много пудры. Этим достигаются определенные цели: лицо в камере не блестит, глаза и губы четко выделяются. Но лет десять эта штукатурка прибавляет. После первого телевизионного интервью Лике позвонила бабушка и ехидно заметила:

– Внученька, да ты выглядела, как моя ровесница!

За Сашиной помощницей Лика прошла в студию, поздоровалась с техническим персоналом. Опустившись на стул, она дождалась, пока к пиджаку прикрепят микрофон-петличку, и стала разминать губы. Может, поможет не замирать перед камерой. Вроде бы не страшно, все знакомо – а все равно, когда над дверями студии загорается табличка «Не входить, идет запись программы», мышцы лица застывают, становятся резиновыми.

– Привет! – Зимин сел на противоположном краю стола и раскрыл папку. – Поболтаем потом. Итак, я спрашиваю: в чем причина снижения тиражей? Означает ли это, что литература становится менее востребованной? Почему люди больше не хотят читать книги?

Лика быстро отвечала на «прогонные» вопросы, и Зимин удовлетворенно кивнул:

– Все в порядке. Поехали!

На мониторе замелькали кадры заставки.

– В эфире программа «Откровенный разговор». Я – Александр Зимин. Добрый вечер! Сегодня в студии…

Лика улыбнулась в камеру. Добрый вечер, ну конечно. Большинство таких программ идет в записи. Прямой эфир – удел профессионалов, которыми гости в студии в большинстве своем не являются.

Потом мысли исчезли, потому что дружба дружбой – а Саша та еще ехидна, вопросы задает каверзные, не расслабишься.

Лика очнулась, лишь когда откуда-то сверху раздалось:

– Все, снято.

– Ты меня завел. – Вронская с жадностью опустошила стоящий на столе стакан минералки. – Я не очень много глупостей наговорила?

Зимин рассмеялся:

– Не больше, чем обычно. Ты сейчас куришь, или как?

– Дымлю, как паровоз. И с удовольствием угощу тебя сигаретой. Только можно я сначала в гримерку сбегаю? А ты тональник что, не смываешь?

– Мне еще сейчас надо подводку и заключение записать. Давай умойся и в буфет спустись. Лады?

– Хорошо. Но у меня мало времени…

Еще по дороге в «Останкино» Лика решила, как распорядится этими минутами дружеской беседы. Сашка умный. Сашка опытный. Все про все знает. Вчера в аэропорту выяснилось: Ира Суханова прилетела из Парижа вместе с Дмитрием Платовым. Подруга призналась: отношения с этим человеком складываются непросто. Но именно он – отец Лерки. «Как знать, может, все еще наладится», – упрямо повторяла Ирина.

Лика не разделяла надежд подруги. В красивом лице Дмитрия ей виделось что-то неприятное, не вызывающее доверия. Но, возможно, она ошибается?

– Платов? – Зимин брезгливо поджал губы. – Ты что, про этого мудака статью писать вздумала? Да на фиг это нужно!

Лика с тревогой поинтересовалась:

– А в чем дело?

– Знаешь, вот так, с ходу я тебе про него ничего сказать не могу. Да, знакомы лично. Скользкий типчик. Мне улыбается. Попробовал бы не улыбнуться. Агентство его – блядюшник. Но это к слову.

Лика слушала Зимина и холодела от ужаса. Конечно, она знала: бизнес в белых перчатках не делается. Но в Сашиной памяти сохранилось слишком много подробностей. Финансовые махинации, взятки, кто-то сел за решетку, кого-то убили, разорившиеся соучредители, спровоцированные разборки между криминальными группировками.

– Короче, девочка. Дело твое. Но я тебе по-дружески советую. Не связывайся с Платовым. – Саша допил чай и встал. – Пиши о ком-нибудь не таком противном. Платов – тот еще подлец. И кончай выпучивать глазки. А то решу, что у тебя базедова болезнь. Ты в него часом не влюбилась?

Лика покачала головой, и Зимин облегченно вздохнул:

– Вот и замечательно. Найди себе другую тему!

Париж, 1942 год

Это последняя запись в моем дневнике. Я твердо уверен, что после того, как будут описаны события сегодняшнего дня, в нем больше не появится ни строчки. И я знаю, какими станут последние слова в этой истрепавшейся, с пожелтевшими страницами, тетради.

Бог мой! Воистину, если ты хочешь наказать человека, то ты лишаешь его разума. Не знаю, за какие прегрешения на нас была послана эта страшная кара. Господь лишил разума нас обоих – меня и Риту.

Даже когда началась оккупация, нам все еще казалось: с «нашими» евреями не произойдет ничего подобного. Это «немецких» евреев уничтожают нацисты, а во Франции это невозможно.

Мы были слишком беспечны! И не понимали, какой смысл вкладывают офицеры СС в свой лозунг «Deutschland uber Alles».[29]

То, что происходило в Германии, с точностью перенеслось в Париж. Евреям запретили распоряжаться своей собственностью и занимать государственные должности. Появлялись все новые и новые законы, запрещающие «израилитам» ходить в театры и кино. Даже магазины они имели право посещать лишь с трех до четырех часов дня. К этому времени полуголодный Париж уже сметал с прилавков все продукты. Нас это до поры до времени не касалось – ведь собственником Ритиной галереи формально являлся я, чистокровный француз. Мы отправили сыновей, Антуан Лорана и Франсуа, в Швейцарию к Иосифу, а сами вернулись в Париж. Моя трудолюбивая, хозяйственная Рита! Она приходила в ужас от одной мысли, что придется покинуть наш дом, галерею.

Не знаю, кто донес на мою жену в гестапо.

Я вернулся вечером домой и не застал ее. Все было кончено.

После долгих расспросов выяснилось: ее отправили в Дранси.

Я помчался в Сен-Дени, этот северо-восточный пригород Парижа, и то, что я там увидел, не забуду до конца моих дней.

Обнесенные проволокой бараки шевелились. Тысячи людей расположились прямо под открытым небом. Надрывались от плача дети. Помню одну молодую женщину. Она помешивала какую-то еду в котелке, и стоило ей лишь на миг отвести взгляд от небольшого костра – как прямо в огонь потянулась чья-то рука. Запахло паленой кожей, и раскаленный котелок быстро исчез в голосящей, плачущей, воющей людской массе.

О Господи! Моя Рита, хрупкая, элегантная Рита, где-то здесь, в безграничном месиве тел. Да что же это такое, этого не может быть…

Я метался в толпе таких же обезумевших от горя родственников и узнавал новые леденящие душу подробности.

– Говорят, скоро их отправят в Освенцим, – прошептала невысокая женщина и неистово перекрестилась.