В темной пульсирующей массе, похожей на колоссальных размеров пиявку, – точно, пиявка, вот на что это существо походило хотя бы отдаленно – вспыхнули двумя красными точками глаза. А потом распахнулась круглая пасть с многорядьем зубов, и зверь выпрыгнул из засады.

Никита упал в траву и тут же, не дожидаясь, пока его начнут пожирать заживо, заорал. Вспыхнул свет на крыльце, оглушительно хлопнула дверь, раздался новый вопль, топот, треск, полетели во все стороны комья грязи и ветки, и над Никитой склонилось непонятное расплывчатое лицо.

– Павлов? Живой? – спросило лицо голосом ушедшего на охоту Андрея.

Рядом сидел на земле и тяжело дышал Пашка. Он жмурился от боли и держался за ногу, измочаленная штанина набухала темным. Пашка выскочил из дачи на крик Никиты и прыгнул на зверя с вечной своей отверткой. И, хоть тварь и успела прихватить его за ногу, да так, будто стая собак разом вцепилась, Пашка тоже успел пару раз ткнуть отверткой в кожистый черный бок. Все это Никита узнал буквально за пару секунд, потому что Пашка говорил безостановочно. И показывал ему то пострадавшую ногу, то руку, заляпанную чем-то вроде болотной жижи – брызнувшей, по его утверждению, из ран на теле зверя. Вокруг бегала и встревала с дополнениями Юки, и Андрей о чем-то настойчиво спрашивал, и другие голоса слышались из темноты. Вообще на участке образовалось неизвестно откуда довольно много людей. Заметив мелькнувший в лучах фонарей гороподобный силуэт Усова, Никита наконец сообразил, что это доблестные охотники явились на шум.

Никита встал и побрел прочь от них, от азартных выкриков, от вони, которую распространяла оставшаяся на траве и на Пашке жижа. Его звали, кричали что-то вслед. Невесть как затесавшаяся в эту взбудораженную толпу старушка в платке с яркими цыганскими розами повисла у него на руке:

– Подождите, куда же вы, нельзя же так…

– Да идите вы к лешему!

Никита аккуратно стряхнул с себя бабулю, с трудом вписался в калитку и захлопнул ее за собой.

Огни, крики и лай остались позади. Поскальзываясь и падая в жгучие объятия крапивы, Никита спустился к реке. Выбрался в конце концов на утоптанную площадку у самой воды – чье-то рыболовное место. Да что там – известно чье. Никита сел на сухую утрамбованную глину и уставился на черную гладь. Уже светало, и у реки, где деревья не заслоняли небо, все было видно довольно отчетливо. Бессильно клонились к воде ивы, неприступными зубчатыми стенами чернели вокруг высокие заросли крапивы, над траурной лентой реки смутно белел густой туман.

Потом Никита заснул, свесив голову на грудь. Ему снились полузабытая снежная зима и покойный дедушка, тоже полузабытый. Сам Никита был маленький, упакованный в жаркую кроличью шубу, а дедушка уговаривал его съехать вниз с железной детской горки. Невысокая такая горка, покрытая соблазнительной наледью, лететь с которой – одно удовольствие. И дедушка, улыбаясь, протягивал снизу руки, уговаривал: это же весело, обязательно нужно съехать, а то вырастешь трусишкой, и кому ты такой нужен будешь… Но Никита почему-то боялся, задыхался от страха в своей мучительно жаркой шубке.

Проснулся он очень вовремя – ноги уже сползли в воду. Никита поспешно взобрался обратно на вытоптанную площадку. Совсем рассвело, стали различимы и деревья на том берегу, и круги от движения рыбьих тел под гладкой поверхностью.

У самого берега, там, где ощетинился зелеными остриями стрелолист, вода вдруг забурлила. И Никита увидел, как из ее мутной толщи медленно поднимается темный округлый предмет. Голова. Потом возникли плечи, а потом поднялось все тело, выросла из воды женская фигура, обтянутая мокрой белой тканью, напоминавшей о чем-то не то подвенечном, не то погребальном. И остолбеневший Никита заметил несколько маленьких круглых ранок у нее на боку, отороченных расплывающейся алой каймой.

Это Пашка тогда, отверткой…

Фигура шагнула на берег, склонилась к нему, отвела в сторону волосы, в которых запуталась ряска. Вода лилась с нее ручьем. Лицо было ровного белого цвета, и только глаза, неподвижно уставившиеся на Никиту, темнели двумя провалами.

– Катя… – почти беззвучно просипел он, вжимаясь спиной в берег.

Вьюрки располагались на ближних подступах к городу, и земля здесь была дорогая. Из года в год дачники держали оборону от пришлых захватчиков с деньгами, которые застроят все коттеджами, понаставят высоченных заборов, вырубят лес, не оставят и следа от настоящих Вьюрков – деревянных, яблонево-тюлевых, с окнами в мелкий переплет. Прорвались кое-где Бероевы, Усовы, но основной дачный контингент ревностно оберегал свои родовые имения. Соседей, подумывавших о продаже пустующего дома, отговаривали всей улицей.

Может, поэтому, а может, и просто выступая в роли законсервированного недвижимого капитала, стояли на дорогой вьюрковской земле давно заброшенные дачи. Заборы медленно заваливались вместе с запертыми на ржавые замки калитками, а за ними потихоньку, без южного буйства, зато по всем фронтам, побеждала природа. Бузина и сирень сплетались в густую сеть, в которую беззвучно падали зреющие теперь не для варенья и компотов, а для самих себя яблоки. По обомшелым крышам сновали белки, а на чердаках гнездились вяхири, пугливые и жирные дикие голуби.

Взрослые сюда не заглядывали, то ли уважая чужую собственность, то ли опасаясь разросшейся крапивы. Зато дети непременно находили лазейки в заборах и устремлялись на поиски ягод и приключений. Здесь всегда была самая крупная малина, самые сладкие сливы, а в покосившихся домах, если туда удавалось проникнуть, устраивались «штаб-квартиры».

Много лет назад в заброшенной даче № 13 на берегу реки Сушки несовершеннолетний Никита Павлов играл с приятелями во «вкладыши», учился курить и с интересом слушал байки о неуловимых зимних взломщиках, которые обворовывают промерзшие поселки. Тогда тринадцатая дача была куда целее. Пол еще не провалился, на стенах не росли гроздьями бледные древесные грибы, не пахло отовсюду сырой гнилью. И мыши еще помнили людей и не возились так нагло перед самым носом. И, что самое главное, Никита не лежал тогда этим самым носом в грязи, на земляном полу, со связанными руками. Ноги, как он выяснил несколько секунд спустя, тоже были довольно неумело, но туго обмотаны каким-то проводом.

То, что он тогда, на реке, просто вырубился, как нервическая барышня, было позорно и достойно всяческого порицания. Но, пристыдив себя за неуместный обморок, Никита чуть не грохнулся в него вторично. По крайней мере, прочувствовал весь механизм потери сознания заново – когда, приняв кое-как сидячее положение, увидел в дверном проеме знакомую фигуру.

Катя была все в том же странном, еще не высохшем платье – не то погребальном, не то подвенечном, – и кровь расплывалась по белой ткани вокруг маленьких круглых ранок. Надежд на то, что Никите все привиделось в алкогольном бреду, не осталось.

Он помолчал, а потом в беспомощной попытке перевести все обратно в понятную, будничную, нормальную плоскость спросил:

– Как же ты меня дотащила?