По щекам текли слезы.

Четыре всадника. Четыре всадника.

– Четверо, – сказал Ловчий. – Красиво завернули наши с тобой неизвестные доброжелатели.

Они с Хозяином уже поднялись в зал, к камину, горевшему с утра, скинули плащи и сели за стол. За пустой стол. Кухарка вместе со всеми слушала Слепого, а потом вместе со всеми отправилась за имуществом покойных. Кухарка всегда славилась хозяйственностью и домовитостью. За то и в замок была допущена.

– Конец света? – спросил Хозяин, глядя в огонь.

– Ну... – невесело усмехнулся Ловчий. – Там нужно слишком много всякого, чего люди сделать не смогут. Четыре убийцы – всего лишь символ. Намек, если вам будет угодно.

– Чего люди сделать не смогут, – повторил за ним Хозяин задумчиво. – Люди не смогут.

Ударение он сделал на «люди». Грустно так сделал ударение, печально.

– Брось, – сказал Ловчий. Хозяин промолчал.

– Да нет... Не могут боги вмешиваться...

– Напрямую вмешиваться, – напомнил Хозяин. – Громовержец, вон, корабль сомы людям передал. И ничего. Жив и здоров.

– А кстати, – встрепенулся Ловчий, – он не сказал, зачем отдал сому? Да еще столько.

– Я не спрашивал. Да и зачем он передал – не важно. Важно, зачем амброзия людям. Вот в чем фокус. Помимо бессмертия. И сдается мне...

– И тебе тоже? – усмехнулся Ловчий. – Тут понятно даже и ежу. И эти четверо были налиты сомой по самое некуда, и убийца на дороге... Нам что-то хотят сказать. Всё ведь до кучи – посол этот приехал требовать расторжения Договора, и сома, и четыре всадника...

– Что-то мы упустили, – сказал Хозяин. – Что-то важное. Понять бы, что именно.

Ловчий зачем-то извлек из ножен кинжал, покрутил ого в руке, замахнулся и ударил кинжалом в столешницу. Поклонился и посмотрел под стол, на остриё кинжала, пробившего дубовую доску. Потрогал острие пальцем.

– И остается нам ждать нового чуда, – сказал Ловчий. – И что-то мне подсказывает, что долго ждать не придется.

Ловчий был прав. Или не прав. Или не совсем прав. Это как посмотреть.

Чудо. Для селян прозревший Слепой был чудом. Для того же Ловчего – всего лишь результатом промывания глаз сомой. Для охотников чудом было то, с какой ловкостью четверо управились с Хуторами, но для Ловчего, опять-таки...

А вот то, что к вечеру, перед самым заходом солнца в Три деревни въехала небольшая парная повозка, внешних признаков чуда не имело. Сидевший на передке с вожжами в руках толстяк на первый взгляд ничего чудесного собой тоже не представлял. И даже не толстяк он был, а так, толстячок. Какое уж тут чудо!

С другой стороны... С другой стороны, то, что и повозка, и кони, и толстяк вообще смогли преодолеть февральские хляби, если уж не было чудом, то стояло к чудесам очень близко.

Первым это сообразил Левша, который со Стуком и Ворюгой возвращался с Хуторов.

Все трое подъехали к повозке и, насколько умели вежливо, поинтересовались, откуда приперлась эта колесница, чего, блин, вознице нужно в этих местах, и как это он вообще смог сюда добраться.

Возница откинул мокрый капюшон. Стала видна тонзура и крест на груди.

– Волею святой церкви, – сказал возница, – и Божьим чудом, вырвавшим смиренного служителя Божьего из лап лукавого без потерь и убытков.

– Чудом, говоришь? – переспросил Стук.

– Чудом, – кивнул священник.

– Будь ты неладен, – сказал Левша.

Священник перекрестился. Он смиренно ждал, не обращая внимания на мелкие холодные капли, настойчиво стучавшие по давно не бритой тонзуре.

– Далеко путь держишь? – спросил Левша.

– В Три деревни, дабы сменить тамошнего священника, а что?

– Ничего, – сказал Левша. – Езжай сразу в замок.

– Но... – начал священник, всплеснув руками.

– Не-а! – сказал Ворюга, ловко перебираясь с седла на повозку и отбирая вожжи. – В замок, батя, в замок.

– Мы вперед поедем, предупредим, – Левша подхватил повод лошади Ворюги. – Не задерживайтесь тут.

Когда Левша и Стук исчезли за пеленой дождя, Ворюга засмеялся и хлопнул священника по плечу:

– А нет ли у тебя, святой отец, чего-нибудь для сугреву бедного раба божьего.

Житейский вопрос. Житейский ответ. Что может быть проще? И что плохого может быть от кружки церковного вина, выпитого на дороге? Ничего, думал священник. И ошибался.

С другой стороны, в такие времена ошибаться мог кто угодно.

И ошибался.

Душа – источник забот. Человек утратил рай в ту минуту, когда обрел душу.

Сомерсет Мозм

На берегу океана хохотал бог.

Бог хохотал не останавливаясь, вытирая время от времени слезы краем белого хитона. То что эта странная белая одежда называется хитон, местным охотникам было, разумеется, неизвестно. А спрашивать у бога, во что это он вырядился вместо нормальной человеческой одежды из выделанной оленьей шкуры, охотники не стали. С чего бы это им приставать с расспросами к богу, да еще чужому, да еще, похоже, чокнутому?

А как иначе его называть? Охотники из племени Медведей вечером шли мимо бухты. Сидит бог и хохочет. Утром возвращались – опять сидит и снова хохочет. Пялится на океанские волны и хохочет.

Охотники даже остановились в раздумье – что бы это могло означать. Решили – их это не касается. Если бы бог хохотал над Маленькой речкой – тогда конечно. Тогда и рыба могла бы пропасть, и бобры уйти... От такого-то смеха. А возле океана...

И пусть себе смеется, решили после небольшого совещания охотники – и ушли. Ушли, оставив на всякий случай на пеньке печень одного из добытых оленей.

А вдруг ненормальный бог в дурацкой одежде опомнится, оглянется не вовремя, и заметит, что Медведи его видели. И вдруг обидится? Пойдет вслед за охотниками, а тут бац – печенка. Свежая и вкусная.

В общем, охотники из племени Медведя не зря славились среди других племен умом и предусмотрительностью. Хотя, в этом случае, и предусмотрительность, и ум были ими проявлены совершенно напрасно.

Богу было наплевать на то, что его могли увидеть. Как ему было наплевать и на то, что ему могли сказать другие боги.

А не пошли бы они на фиг, все эти боги, время от времени сквозь смех бормотал хохочущий бог, И даже когда остальные боги пошли не на фиг, а к бухте, на берегу которой хохотал бог в белом хитоне, смех не прекратился. С чего бы ему прекращаться?

Не прекратился он и тогда, когда Громовержец опустил руку на плечо хохочущему и сказал:

– Ничего не хочешь объяснить, Певец? Певец, не переставая смеяться, оглянулся.