…Эта рукопись была найдена в полуразвалившемся заброшенном бунгало на острове Сан-Себастьян – одном из последних оплотов и убежищ Человечества в тяжелое, смутное время после Великого Излома. Изгнанные из городов, предоставленные самим себе, – люди частично поддавались на уговоры Бегущих вещей (Пустотников) и эмигрировали, подписав договор; частично приспосабливались к новому образу жизни, быстро утрачивая сдерживающие моральные факторы. Некоторые же уходили в очаги бурно развивающейся Некросферы, и дальнейшая судьба их оставалась неизвестной. Тогда еще мало кто сопоставлял формирование Некросферы с Большой эмиграцией, связанной с подписанием договора между человеком и Пустотником…

Сама рукопись в основном сгнила, так что создавалось впечатление, что листы долгое время находились в воде, а оставшиеся страницы были написаны корявым неустойчивым почерком, словно писавшему было трудно держать перо в руках – или в чем там он его держал, тот, кто писал эту сказку, слишком похожую на быль…

Это было давно, это было давно

В королевстве приморской земли.

Там жила и цвела та, что звалась всегда,

Называлася Анабель-Ли, –

Я любил, был любим, мы любили вдвоем,

Только этим мы жить и могли.

…Бирюзовые волны, загибаясь пенными белыми гребешками, накатывались на рассыпанное золото побережья, а я сидел на песке и смотрел на море. Я смотрел на море, а оно облизывало мои босые, исцарапанные ноги. Меня звали Ринальдо. Я родился на этом острове, где неправдоподобно огромные кокосовые пальмы врезались в неправдоподобно синее, глубокое небо. Я любил свой остров. Чувствуете? Взрослые рассказывали, что раньше Сан-Себастьян (так назывался наш остров) был частью материка. Но это было давно, еще до Великого Излома. Вот почему мы живем в каменных белых домах – хотя здесь их строить не из чего – и у нас есть и школа, и церковь, и даже электростанция. Но взрослые все же часто сокрушаются и скучают по жизни на материке, где у людей, по их словам, было много всякого такого… Но мне хорошо и без этого. У меня есть море, и небо, и скорлупа от кокосов для разных игр, и дом – а остального мне не надо. Дед Игнацио говорит, что я похож на Бегущего вещей, но мне не с чем сравнивать. Два раза я видел Пустотника, заходившего в поселение, и оба раза меня тут же отсылали на берег – играть – а издали он был обыкновенный и скучный. Мне хорошо. Я могу сидеть и глядеть на море, и думать о разном, и песок струится между пальцами, отчего пальцам чуть-чуть щекотно…

– Привет, Ринальдо! – чья-то тень заслоняет солнце, но я и так знаю, что это Анабель – она все время ходит за мной. Вечно она… И чего ей надо?!

– Привет, – не оборачиваясь, бурчу я.

Некоторое время Анабель молчит и смотрит на меня, а, может, и не на меня – потому что наконец она произносит:

– Красивое сегодня море.

– Море всегда красивое, – соглашаюсь я и неожиданно для самого себя предлагаю: – Садись. Давай смотреть вместе.

Анабель тихо опускается рядом, и мы смотрим на море. Долго-долго. А потом я то и дело смотрю уже не на море, а на нее, на загорелые плечи, на пепельные волосы, развевающиеся на ветру; а потом она поворачивается, и мы смотрим друг на друга, и я впервые замечаю, что глаза у Анабель глубокие и печальные, а вовсе не насмешливые и ехидные, и…

– Тили-тили-тесто, жених и невеста! – раздается издевательский вопль совсем рядом, и на нас обрушивается целая туча мокрого песка, и глаза Анабель наполняются слезами. Отворачиваясь, чтобы не видеть эти слезы и набившийся в пряди ее чудесных волос песок, я замечаю Толстого Гарсиа с соседней улицы и его дружков, которые прыгают вокруг нас и орут свое «Тили-тили-тесто!…» – и тогда я вскакиваю и вцепляюсь в Гарсиа, и мы катимся по песку, но вскоре я оказываюсь внизу, и во рту у меня песок, и в глазах, и в волосах… Внезапно Гарсиа отпускает меня, и я слышу страшный захлебывающийся крик, который тут же обрывается. Протирая засыпанные песком глаза, я вижу ползущие по пляжу скользкие щупальца с плоскими белесыми блюдцами присосок, и уносимую в море мальчишескую фигурку одного из приятелей удирающего Гарсиа. Жертва обвита толстыми пульсирующими шлангами, и я успеваю схватить бледную Анабель за руку, спотыкаясь и…

И любовью дыша, были оба детьми

В королевстве приморской земли,

Но любили мы больше, чем любят в любви, –

Я и нежная Анабель-Ли,

И, взирая на нас, серафимы небес

Той любви нам простить не могли.

…Мне было почти семнадцать, и мы с Анабель стояли у парапета и смотрели на раскинувшееся вокруг ночное, усеянное крупными звездами небо и безбрежное море, в ленивых тяжелых волнах которого тонули огни звезд. Мне в последнее время разрешали гулять по ночам, а отец Анабель год назад подписал договор с Пустотниками, и с тех пор некому было запрещать ей что-либо… Впрочем, такие прогулки становились все опаснее – слишком часто подходили к берегу кракены, и рыбы-этажерки со своими бесчисленными зубастыми пастями, и многометровые крабы-расчленители, и прыгающие акулы, и электрические шнуры… Много появилось всякой нечисти, и с каждым годом появлялось все больше – одни говорили, что это началось после Великого Излома, другие связывали это с увеличивающимся количеством людей, рискнувших продать душу под договор Пустотников, третьи…

Вот почему мы стояли под защитой парапета, вдалеке от воды, и под нами громоздились ярусы крепостных бастионов, с раструбами огнеметов, жерлами реактпушек и лучами прожекторов, полосовавших неподвижное море… Дед Игнацио ворчал, что во взбесившихся городах человека как раз и подвела любовь к оружию, но спрута ворчанием не остановишь… А мы по-прежнему любили свое море, и Сан-Себастьян, и чернеющее к вечеру небо с проступающими разноцветными огнями, манящими к себе… Мы молчали. Я обнял Анабель за плечи и…

– А вот и наши голубки! – раздался над ухом хриплый ломающийся басок Толстого Гарсиа. На нем блестела черная кожвиниловая куртка с заклепками, сигарета прилипла к редкозубой ухмылке, и дым подозрительно отдавал чем-то сладким, приторным… Он демонстративно раскрывал и защелкивал рыбацкую наваху, а позади темнели фигуры его дружков. – И что ты нашла в этом сопляке, Белли? Пошли с нами, а он пусть себе таращится…

Звонкая пощечина оборвала очередной эпитет, готовый сорваться с губ Гарсиа. Сигарета отлетела в сторону. В следующий момент Гарсиа рванулся к Анабель, но я перехватил его, вцепившись в отвороты куртки, и швырнул на парапет. И тут же почувствовал резкую боль в боку. В глазах потемнело. Что-то липкое и теплое текло по боку, просачиваясь сквозь штаны, набухавшие…

…И, взирая на нас, серафимы небес

Той любви нам простить не могли…

…Я лежал на спине. Слабость раскачивала меня на своих качелях, и болел бок, куда вошла наваха Гарсиа. С большим трудом я приподнялся и сел. И увидел.

Я находился на Обзорном выступе. Отсюда скалы обрывались вертикально вниз на полторы сотни футов, и там, в гулкой пропасти, крутился и ревел Глаз Дьявола. Совсем рядом, в нескольких шагах, стоял Гарсиа и приглашающим жестом указывал в бездну. Он больше не улыбался. И его приятели – тоже.