Но Ида и слушать ничего не желала. Тогда муж предъявил последний аргумент: зачем, вообще, летом покупать зимнее пальто при таком диагнозе?

И это было началом конца. Пальто, конечно, купили, но завёрнуто оно было в смертельный диагноз. Так и ушли: с пальто, с диагнозом и с приговором по жизни.

Эсфирь так и не простила зятя, а Ида догорала на Якира, как бы поставив себе целью не дожить до поры облачения в купленное зимнее пальто.

Бог милостив, и протащил-таки на своих плечах Идочку через зиму. Пальто Идочка таскала на усталых плечах, гуляя в морозный день с мамой или Анечкой под ручку по улочкам Лукьяновки.

В голову себе Ида вбила обязательный и срочный развод с тенором. Тенору же развод был противопоказан. Он имел репутацию заботливого мужа и отца, носил на груди Идочкину болезнь как орден и мечтал из заслуженных выскочить в народные.

Развод мог попутать карты, образ отца семейства при таком раскладе неминуемо поблекнет, а это нам ни к чему, этого нам нельзя!

Тенор приходил и стращал. Поскольку материальных угроз он предъявить не мог – денег от него никто не видывал за все годы супружества, то повёл шантаж с другой, совершенно неожиданной стороны.

Всячески намекал, что Ида не оправдывает высокого звания матери и жены, но он терпит во имя сохранения семьи. Ну, а уж коль Идочка так взбрыкивает, то придётся сделать достоянием общественности некоторые нелицеприятные факты её (Идочкиного) морального облика.

Идочка распахивала в недоумении рот, а муж перечислял её мифические измены, доставая всё новые и новые факты, как фокусник, тузы из рукава! Обвинения были настолько нелепыми и смехотворными, что и ответить-то было на них нечем.

Идочка беспомощно поникала, а тенор советовал хорошо подумать и удалялся с видом попранной добродетели.

В один из дней дверь тенору открыл сморщенный в мочёное яблоко Уська:

– А Вы, я дихо извиняюсь, до хого? А Эсфирь Марховны нету. Она с дивчатами в хино ушла… Не, не, без ней нихах! Звиняйте, но, хах говорится: «Не уполномочен»! – и хлопнул злобной дверью перед римским носом тенора.

Вечером Эсфирь пеняла Уське:

– Ну, так же нельзя! Ну, надо же было, я знаю?.. Хотя бы спросить человека, зачем он приходил?

– А хого ему надо, шо спросить? Може он хотел денях на малую оставить, или може ему стыдна стала? Не, тахой не устыдится и в корчах не сдохнет! Эсфирь Марховна! Я Вам лучше вот что схажу: ёлху Вы не хупляйте, я присмотрел, х Новому ходу будет у Вас с девхами самая что ни наесь лучшая!

К Новому году Рамилька сшила Идочке и Анечке по наряду. Она разглаживала на худеньких Идочкиных плечиках праздничное воздушное платьице, а душа стонала от горя.

Истончала, выболелась её любимая Идочка и не поёт уже. Как мама, мама тоже петь перестала, когда болезнь схватила за горло, схватила и гнула, и ломала! Не вырваться, не убежать!

Анечка стояла на примерках, не дыша, и смотрела на Рамильку, как смотрят дети на добрую сказочную фею. С булавками во рту, Рамилька напоминала Уську, и опять у Анечки заходилось сердце, но уже от страха: а вдруг волшебница-Рамиля проглотит опасную иголку?

– А пуговички будут? – подлизывалась глазками Анечка.

– Конечно, будут! А как же? – удивлялась тонкими бровями Рамиля.

Новый год справляли в большой Эсфириной комнате. Приглашены были только Борис с Паней, но, не сговариваясь, не приглашаясь, все оказались за большим овальным Руфиным столом.

В одно из посещений Борис слушал и наблюдал, как распевается Анечка. Она стояла в классической позе оперной певицы. А ноты стояли на подставочке над клавишами раскрытого пианино.

Это было крайне неудобно, приходилось скашивать глаза, подходить, чтобы перевернуть страничку, процесс прерывался по нескольку раз. И Борис к Новому году смастерил для Анечки изящный кружевной пюпитр для нот, Анечка от счастья начала так усиленно икать, что пришлось её спасать, заставив в наклонку выпить целый стакан воды.

Батон приглашён не был. Он пришёл поздравить Эсфирь, Идочку и Анечку, которая вообще могла с ним делать всё, что угодно потому, что с самого своего рождения держала его больное, ишемическое сердце в своих пухленьких ручках.

Батон пришёл поздравить, вручить своей маленькой принцессе подарочный кулёчек, потолкаться, поныть и уехать встречать Новый год к сестре в Ирпень.

Но его как-то незаметно обрядили в фартук, поставили чистить варёную картошку и яйца для салата «Оливье». А потом оставили на подхвате до самого вечера. А куда ж теперь гнать? Даже Уська понимал, что гнать уже не по-людски.

Уська нарезал щирыми ломтями хлеб, Батон откупоривал шампанское. В углу благоухала хвоей наряженная ёлка, вся квартира собралась за столом. Конечно, не считая до срока отпраздновавшихся обитателей каморки.

Эта семейка так долго сидела друг у друга на головах, что когда исхудалую Ирочку с дитём забрал к себе жить навсегда разведенный серьёзный мужчина, счастье накрыло родителей плотным крылом хмеля.

Людочка была взята коммуналкой на довольствие и участвовала в новогоднем застолье, как полномочный представитель каморки. Предварительно Эсфирь долго мяла под краном в своих мыльных руках грязные Людочкины ладошки. Люда держала на коленях маленького сына Рамильки, кормила его холодцом из своей тарелки и была в этот вечер счастлива и благополучна, как никогда.

А потом были танцы. Непримиримые соперники – Батон и Уська – выхватывали из-за стола драгоценную Эсфирь и вели её по-очереди в сладостном томном танго.

Борис пел под аккомпанемент Анечки фронтовые песни своим приятным баритоном, рассказывал интересные рассказы о войне и о людях, с которыми сводила судьба.

В какой-то момент в комнате стало вдруг тихо, будто тихий ангел пролетел. Идочка тихонечко слетела со своего стула и припорхнула к фортепиано. Трепетно откинула крышку, положила на клавиатуру невесомые руки, и из-под её прозрачных пальчиков рассыпалась разноцветным бисером чарующая волшебная музыка.

Анечка подсела к маме почти вплотную, так, что с трудом расходились их локти, чтобы не столкнуться. И ракета страстной итальянской тарантеллы взметнулась в потолок праздничным фейерверком.

А потом пели на два голоса. Тонкий, трепещущий необыкновенной чистоты Анечкин голос сливался с грудным, страстным Идочкиным бархатным. В этот дуэт тёплым ручейком вливался уютный какой-то русалочий голос Рамили.

Нигде и никогда – ни до, ни после – не слышала Эсфирь такой красоты и высоты звучания голосов и душ. Да и гости, наверняка, слышали такое впервые и единожды.

Расходились под утро хмельные, усталые и вконец примирённые. Батон аккуратно вёл под руку жестоко истомившегося страстным танго сапожника. Уська плакал и бил себя в грудь. Батон периодически склонял к нему свою голову и говорил:

– Я Вас внимательно понял!