Единожды подумав об этом, Сомик нисколько не колебался. Разве тонущий в бездонной топи колеблется — рваться ему оттуда или нет?

Он заранее выбрал место. Проскользнуть мимо дневального (сказал, что старшие послали) и выбраться из казармы было проще простого.

Он шмыгнул в узкое и темное ущелье между боковой стеной казармы и задней стеной пищеблока, по всей длине которой на высоте человеческого роста тянулась тонкая труба… черт его знает, что за труба; может, газопровод, может, еще что-то… Торопясь, разделся до пояса, без всяких эмоций отметив, как заметно он похудел и как незнакомо остро воняет от него потом… Затем зубами разодрал майку от горла до низа, получившееся полотнище разорвал вдоль еще надвое. Два длинных лоскута связал между собой, как можно крепче стянув узел. И принялся скручивать это подобие веревки жгутом, чтобы стало прочнее. «Мыло надо было прихватить…» — мелькнула у него мысль.

Женя Сомик спешил. Аж подпрыгивал в нетерпении. Ему так и представлялось, как кто-то вдруг сунет голову в его убежище, увидит его и злорадно загогочет: «Все сюда, пацаны, глядите, что чуханок этот удумал!..» И его поволокут обратно в ненавистную до жути казарму.

И все станет еще хуже.

На одном конце своей «веревки» Женя смастерил скользящую петлю (кстати вспомнилось, как проделывал такое монах Тук из старого доброго британского сериала «Робин Гуд»), другой конец привязал к трубе. Поспешно сунул голову в петлю и, бледно улыбнувшись на прощанье, подогнул ноги.

Сразу же померкло зрение, а голова будто бы мгновенно отделилась от тела — дышать стало в прямом смысле слова нечем. Тело, ощущаемое чужим тяжелым грузом, задергалось само по себе. Неожиданная сладострастная и яркая судорога скрутила позвоночник. Ноги Жени затанцевали: то упираясь в землю, то соскальзывая, то ударяя вниз и в стороны; заскрежетали по кирпичам стен подошвы «берцев».

Потом окружающий мир съежился и потемнел, как в огне, и превратился в туманное давнее воспоминание.

А затем и вовсе исчез.

* * *

— Быстро возле меня собрались, духарики! — громко шипел, беспрестанно оглядываясь на дверь, младший сержант Кинжагалиев. — Быстро все сюда, ко мне!

— Эй, ты, как тебя?.. Водолаз, иди сюда! Дрон! Эй, вы там!.. Ты, ты и ты!.. Особое приглашение вам надо? — кричал вполголоса младший сержант Бурыба на другом конце казармы. — Мухой ко мне!

Пока новобранцы, не успевшие еще толком понять, чего от них хотят, скучивались вокруг бледного, яростно блестевшего глазами Кинжагалиева и вспотевшего, растрепанного Бурыбы, несколько старослужащих, коротко посовещавшись между собой, один за другим выбежали из казармы. Саня Гусев, которого еще не отпустила оторопь испуга, стоял у окна, лихорадочно облизывая губы. Он понимал, что надо что-то делать, причем, чем скорее, тем лучше, но не мог сдвинуться с места. Только вертел головой по сторонам. Происходящее фиксировалось в его сознании резко сменяющими друг друга картинками, будто он смотрел отснятый покадрово и дурно смонтированный ролик.

Вот сержант Кинжагалиев пытает новобранцев, которых собрал вокруг себя, стремясь выяснить, куда мог подеваться Сомик, не проговорился ли он кому-нибудь о своих намерениях, не замечали ли в его поведении признаков желания удариться в бега…

Вот сержант Бурыба отбирает из новобранцев самых, по его мнению, расторопных и надежных и инструктирует их:

— Прошерстите всю казарму, каждую щелочку проверьте! Где-то он недалеко заховался, гад… Из казармы носа не высовывать! Ну, Гуманоид, ну гад — накаркал-таки!

Вот лежит громадной колодой на своей койке безучастный ко всему Мансур. После той памятной ночи, когда была разборка с «бандой» земляков, он какой-то сам не свой. Молчит, угрюмо молчит, вообще ни с кем не разговаривает. О чем-то думает. Точно зреет в его косматой башке что-то… Сейчас Мансур вперил тяжелый взгляд в остановившегося посреди «взлетки» Гуманоида. Не отрывается, смотрит…

А Гуманоид, придурок, которого никто по понятным причинам не берет в расчет, вытянулся струной, голову задрал вверх. И глаза у него закрыты, согнутые в локтях руки чуть приподняты, а пальцы шевелятся, словно нащупывают что-то невидимое. И пульсирует на виске зигзагообразная синяя вена.

— Санек!

Гусь вздрогнул. Киса еще раз дернул его за рукав:

— Уснул, что ли? Короче, обыскиваем территорию, только осторожно, чтобы шакалье ничего не заподозрили. Духи казарму шмонают, а мы — все остальное. Главное, чтобы шакалы не узнали про этого дебила… Неужто, гад, и правда сквозанул за забор? Ох и шухер тогда будет!.. Устроят нам веселую жизнь — и под самый дембель. Как бы до дизеля не дошло дело! Или до чего еще похуже…

— Не то слово, — хрипло ответил Гусь, вложив в эту фразу особый, одному ему понятный смысл.

— Пошли! Найдем гниду — я из него лично душу вытрясу!

Киса потянул Саню за руку. Тот, тряхнув головой, окончательно пришел в себя. И побежал к выходу вслед за Кисой. Поравнявшись с Гуманоидом, Гусь вознамерился было двинуть тому посильнее локтем по спине: нечего, мол, стоять столбом на проходе! Но Гуманоид вдруг вздрогнул и качнулся в сторону, закрывая лицо ладонями, словно получил страшной силы удар по голове. На мгновение он застыл, скорченный на полу, а потом выпрямился, сорвался с места и ринулся прочь из казармы — будто его кто позвал, и он спешил, очень боясь опоздать, на этот зов.

— Э, куда? Сказано же: духовенству из расположения ни шагу! — крикнул на Гуманоида Кинжагалиев, но тот не обратил на него никакого внимания, вылетел из казармы. — Чего это с ним? — вопросил сержант Кису и Гуся, которые как раз пробегали мимо него.

— Да хрен его знает, — отмахнулся Киса. — Не до него сейчас…

— С ума все посходили, — скрипнул зубами Кинжагалиев. — Дурдом, м-мать его…

На крыльце парни разделились.

— Ты налево, я направо! — шепнул Киса.

Гусь не спорил. Тем более, что в том направлении, куда предлагалось двигаться ему, мелькнул, сворачивая за угол казармы, Гуманоид. Саня добежал до щели между казармой и пищеблоком… и остановился, раскрыв рот…

* * *

Очень трудно было «читать» постоянно и хаотично движущиеся, переплетающиеся между собой следы энергетических импульсов множества человеческих сознаний. Так же трудно, как среди сонма мечущихся в темноте светляков отыскать одного-единственного, нужного тебе.

А потом межпространство взорвалось отчаянными всполохами — и всполохи эти ярчайшими, но невидимыми глазу струями хлынули в реальность. Мощный поток психоэмоциональной энергии мгновенно пронзил оказавшиеся на его пути серый бетон, толщи кирпичной кладки, металлические конструкции, неживую плоть древесины… И ударил прямо в центр ищущего распахнутого сознания Трегрея. Удар был страшен. Как страшен безмолвный предсмертный вопль, когда кричат не горлом, а всем своим существом, — последний всплеск агонизирующего разума, уже опрокидывающегося за грань, откуда никогда и никому не было возврата.