— Мадемуазель Фабьенна дает прием в пятницу вечером в замке. Вас просят оказать честь присутствовать.

Ее конь в нетерпении взвился и сделал пол-оборота, и она добавила следующее поразительное уточнение, прежде чем ускакать, прижимаясь к коню:

— По случаю помолвки!

Вот так Фабьенна! Опять она сумела сбить меня с толку! Вот, значит, к чему приводят лесбийские увлечения! Разве не был я прав, априорно с подозрением встречая ее показные мужеподобные увлечения? Помолвлена! Тут я припомнил, что я не видал ее с того эпизода с отрезанным ухом и что у крановщиков были намеки на несколько таинственную болезнь, мешавшую ей покидать замок. Я сначала довольно наивно подумал, что склоки с Брифо, несмотря на победное завершение, расстроили ей чувства, теперь же я склонен был думать — столь же наивно, — что это перспектива помолвки, на которую она пошла, видимо, под давлением неотвратимой финансовой потребности, подорвала ее здоровье. Сегодня я обвиняю себя в том, что судил опрометчиво. Я прекрасно знаю, что мое суждение о женщинах грубо, холодно и самонадеянно, но я мог бы сообразить, например, что если и была финансовая нужда, то обнаружение филиппинских жемчужин облегчило бы ситуацию. Что до болезни, то тут все выяснилось для меня в обстоятельствах, в которые едва можно поверить, как и в то, что она имела больше общего с моим помоечным призванием, чем с романтическими нежностями прекрасного пола.

Один из принципов моего гардероба — быть в обычное время одетым так тщательно, что для приема ничего сверх того сделать нельзя. Вот единственный способ избежать разряженности гетеросексуальных простофиль. У меня нет ни фрака, ни смокинга, я оставляю эти ливреи метрдотелям и светским танцорам, и никому не придет в голову упрекнуть меня в том на самом официальном из приемов, потому что это значит требовать от меня хоть малейшего отличия. Поэтому в ту пятницу 7 июля я явился в Сент-Гаонский замок, чтобы отметить помолвку Фабьенны, — в привычных брюках из желтого нанкина, карманьольском сюртуке, галстуке-лавальер и, главное, в жилете с шестью петлицами, каждую из которых украшает собственная помойная медаль, — то есть ровно в том, что на мне видят уже шесть месяцев на роанской пустоши.

Как я ни готовился, ее появление в виде светской девушки, в лаковой прическе, в шелковом платье, на высоких каблуках меня ошеломило, и мне потребовалось несколько секунд на то, чтобы вернуть себе присутствие духа. Она это, естественно, заметила и сказала мне, когда я склонялся к ее руке:

— Удачно, что я надела серьги, иначе сомневаюсь, что вы бы меня узнали!

Я уж точно не преодолел подобные колебания относительно крошечной служанки, которую она мне представила только по имени:

— С Евой вы, конечно, знакомы.

Маленький конюх? Возможно. Я в этом абсолютно не уверен. Следовало бы допустить, что ее лицо пришло в норму с чудесной скоростью, что в ее возрасте не исключено. Я едва видел ее на прошлой неделе, когда она выкрикнула мне приглашение Фабьенны с высоты своего коня. Она приветствует меня, не поднимая глаз, детским книксеном. Потом меня запускают в салоны замка, как экзотическую рыбу в садок с карпами. Фауна отечественная, типично местная. Кроме лакеев в кюлотах на французский манер, с красным жилетом и синим сюртуком, все эти представители приличного общества пытаются перещеголять друг друга в невзрачности. Скромность? Пуще того: полное самоуничтожение. Найти точный цвет тумана, пыли, грязи, чтобы сделаться еще более незаметными. Таково железное правило царящей здесь гетеросексуальной эстетики мокриц. Гетеросексуал перекладывает на женщин всякий поиск элегантности, всякую смелость в одежде, всякое изобретение в наружности. Секс у него подчинен единственно утилитарным целям и не в состоянии выполнять свою основную функцию — преображать, облагораживать, возбуждать. Я продвигаюсь вперед среди групп гостей, постепенно надуваясь от злобы. Жаль, что я оставил Флеретту в гардеробной. Разве Людовик XIV не имел при себе трости, когда прогуливался в толпе придворных по Галерее зеркал? Кстати, о зеркалах: вот одно из них, вобравшее в пятнистое серебро анфиладу салонов. Как я красив! Золотой фазан среди выводка пепельных цесарок, разве я не единственный самец в этом птичнике? В углублении, которое, видимо, было альковом, размещен помост, на котором шестеро музыкантов настраивают свои инструменты. Действительно, сегодня же в замке бал. Бал в честь помолвки мадемуазель Фабьенны де Рибовиль с… — кем, кстати? Я наугад подцепляю одну из цесарок и конфиденциальным тоном спрашиваю, кто жених и нельзя ли меня представить. Цесарка впадает в панику, начинает суетиться, встает на цыпочки в попытке возвыситься над толпой. Наконец она обнаруживает буфет и намеревается меня туда отвести. Так мы оказываемся перед маленьким толстым юношей, пухлым и вялым, как панариций. Он завит на щипцы, и я бы поклялся, что напудрен. Я с ходу ощущаю отрицательное излучение сильнейшей антипатии. Взаимные представления. Его зовут Алексис де Басти д’Юрфе. Категория понятная. Старинное форезское дворянство. Исторический замок на берегу Линьона, притока Луары. Но память делает прыжок посильнее, и из скудных школьных воспоминаний всплывает Оноре д’Юрфе, автор «Астреи», первого французского романа в жанре маньеризма. Как звали разодетого в кружева пастушка, чахнувшего от любви к Астрее? Селадон! Конечно! И тут же я вспоминаю инстинктивную антипатию, которую внушал мне этот надушенный тюфяк, гомик — любимец женщин, дальше некуда! — и обнаруживаю, что она неотличима от той, что только что внушил мне Алексис Басти д’Юрфе. Меня, вовек не открывавшего книг и плюющего на литературу, удивляет и забавляет эта чехарда реальности и вымышленного мира. Сквозь зубы мы обмениваемся несколькими словами. Я считаю себя обязанным поздравить его с помолвкой. Фабьенна так красива, так крепка здоровьем! Он возражает мне с гримасой отвращения. Как раз наоборот, с некоторых пор она чувствует себя неважно. Но, в общем, через месяц они поженятся и тут же уедут в длительное свадебное путешествие, которое, как он надеется, принесет исцеление. Фабьенне пойдет только на пользу отдаление от краев, не подходящих ей ни климатом, ни, особенно, обществом, и где она поддерживает знакомства… знакомства… скажем, прискорбные. Вот это, полагаю, и называется оскорблением! Флеретта, Флеретта, где же ты? Ничтожный Селадон, а не достать ли мне из петлицы номер 5 облатку роанских отбросов и не запихнуть ли ему в глотку! «И куда же вы собираетесь в свадебное путешествие?» — сюсюкаю я. «В Венецию», — ответствует он. Этого еще только не хватало! Гондолы и мандолины при свете луны. Нет, правда, Фабьенна хватила через край. Я поворачиваюсь к Селадону спиной и рассекаю толпу цесарок в поисках хозяйки. Она снаружи, стоит одна на парадной лестнице, где встречала гостей. Но все к тому времени, кажется, уже прибыли, и прекрасная невеста напрасно — или, возможно, из отвращения к цесаркам — задерживается на свежеющем ночном воздухе.

Услышав, что я подхожу, она оборачивается ко мне и в резком свете, падающем от фонарей парадного крыльца, я замечаю, что, действительно, ее круглые щеки растаяли, а глаза кажутся больше, глубже. Но от этого филиппинские жемчужины только светоносней горят на ее ушах. Какую же болезнь подцепила в результате своих «прискорбных знакомств» моя воительница с тряпичником? Я, конечно, не спрошу ее об этом, вопрос не того рода, на которые она отвечает. Зато свадьба, Алексис…