Вроде меня? А почему не в точности, как я? Не точной моей копией? Чем больше я лелею эту мысль, тем больше она мне нравится. Так я встречусь лицом к лицу с хихикающим отребьем, его хихиканье замолкнет в изумлении, я разбужу в его тупом мозгу смутные предположения о братстве, об отцовстве…

Братство, отцовство? Ай, как странно ущипнуло в сердце! Я неосторожно зацепил воспаленную рану моего «горечка». И в ослепительном свете этой краткой боли я спрашиваю себя, не является ли жалость, склоняющая меня к Даниэлю, аватарой моего горечка и, в частности, сочувствия, которое внушает мне тот мальчик-сирота, которого навеки покинула моя мамочка. Нарцисс склоняется к своему отражению и плачет от жалости.

Я всегда думал, что каждый мужчина, каждая женщина с наступлением вечера испытывает великую усталость от существования, экзистенции (экзистенция, от ex sistere — сидеть снаружи), оттого, что родился, и, чтобы утешить себя после всех этих часов шума и сквозняков, предпринимает рождение навыворот, возрождение. Но как вернуться во чрево матери, покинутое так давно? Имея всегда дома фальшивую мать, псевдомать в виде кровати (аналогичную тем надувным куклам, с которыми в море совокупляются моряки, борясь с насильственным целибатом). Установить тишину и темноту, залезть в постель, свернуться голым в теплой прелести — значит стать зародышем. Я сплю. Меня ни для кого нет. Естественно, ведь я не родился! Поэтому логично спать в закрытой комнате, в спертой атмосфере. Открытое окно подходит для дня, для утра, для мускульных усилий, требующих активного обмена энергией. Ночью этот обмен должен быть сокращен насколько возможно. Поскольку зародыш не дышит, спящий обязан как можно меньше дышать. Больше всего подходит густая материнская атмосфера зимнего хлева.

Так мой Даниэль, нагой, как в день, когда он родился, возродится, когда залезет в мою большую кровать. И что он там найдет? Естественно, меня, такого же голого, как он сам. Мы обнимемся. Гетеросексуальное отребье воображает необходимость проникновения, сфинктерную механику, скопированную с их оплодотворений. Унылые мокрицы! У нас — возможно все, ничто не необходимо. В противоположность вашим связям, заложницам штамповочной машины воспроизводства, наши — поле всевозможных новаций, всевозможных изобретений, всевозможных находок. Наши вздыбленные и изогнутые, как сабельные лезвия, члены скрещиваются, сталкиваются, точатся друг о друга. Нужно ли уточнять, что фехтование, которым я занимаюсь с юности, не что иное, как отражение этого мужественного диалога? Оно — эквивалент танца у гетеросексуалов. В пятнадцать лет я ходил в фехтовальный зал, как мои братья ходили, в том же возрасте, на танцы по субботам. У каждого свои символические свершения. Я никогда не завидовал их широко распространенному развлечению. Они никогда не пытались понять смысл наших братских поединков.

Братских. Великое слово вышло из-под моего пера. Потому что, если кровать — материнское чрево, то человек, который, возрождаясь, приходит ко мне в кровать, может быть только моим братом. Близнецом, разумеется. И таков как раз и есть глубинный смысл моей любви к Даниэлю, пропущенной сквозь руки Эсташа и очищенной ими, ожалостлевленный моим горечком.

О Иакове и Исаве, соперниках-близнецах. Священное Писание говорит нам, что они боролись уже под сердцем у матери. И добавляет, что Исав явился на свет первым, а брат держал его за пятку. Что это значит, как не то, что он хотел помешать тому выйти из материнского чрева, где они жили, тесно сплетясь? Зачем же интерпретировать эти движения двойного зародыша — которые я представляю себе медленными, задумчивыми, неотвратимыми, на полпути между перистальтикой кишечника и вегетативным ростом — как борьбу? Не следует ли скорее видеть здесь нежную, полную ласки жизнь зародышевой пары?

Малыш Даниэль, когда, возрождаясь, ты упадешь ко мне на грудь, когда мы скрестим клинки, когда мы познаем друг друга с чудесным чувством сообщничества, которое дается нам в атавистическом, внепамятном и словно врожденном до-знании чрева другого человека, — противоположность гетеросексуальному аду, где каждый для другого — terra incognita, — ты не будешь моим любовником — уродливое слово, воняющее гетеросескуальной четой, — ты даже не будешь моим младшим братом, ты будешь мной самим, и в воздушном равновесии союза идентичностей мы поплывем на борту большого материнского корабля, белого и погруженного в темноту.

Далеко же я ушел от своих проектов в области одежды. Однако не дальше, чем ночь ото дня. Потому что, если ночью мы общаемся во чреве матери, то днем Даниэль, одетый в мой вышитый жилет, с шестью еще пустыми петлицами, как и полагается существу молодому, не определившемуся в призвании, и в нанкиновых брюках, войдет со мной под руку в ресторан или в отель, как странный двойник, отделенный от меня добрым поколением, словно сын-близнец, словно я сам тридцатью годами раньше, наивный и свежий, неуверенный в себе, глядящий в землю, открытый всем ударам. Но я буду рядом с ним, тогда как тридцать лет назад у меня не было никого, я шел без провожатого, без защитника по усеянным ловушками и засадами эротическим полям.

* * *

Я катаю на ладони две прекрасные филиппинки, с таким ярким пламенем, что кажется, светящаяся точка бродит по их переливчатому брюшку. Разве не нормально, чтоб эти сестры-близнецы, символ абсолютной четы, завершили свой странный бег в ушах Денди отбросов? Но как уродливы перипетии, приведшие их сюда!

Все началось на прошлой неделе, когда я следил за двумя бульдозерами, выравнивавшими поверхность того, что было Чертовой ямой. Красивая поверхность, такая ровная, тонко измельченная и крепкая — настоящий шедевр переработанного свала, мой шедевр, — что городской совет, пришедший в полном составе принимать окончание работ, не смог скрыть своего энтузиазма и единодушно решил не останавливаться на столь правильном пути, а в дальнейшем утвердить выделение субсидий, дабы на этом месте возник городской стадион с крытыми трибунами и теплой раздевалкой. Я держался в тени, со скромным видом перед этой кучкой мелких лавочников, каждый из которых, по-видимому, приписывал заслугу возникновения будущего стадиона — себе. Я напрочь остудил их самодовольство, робко предложив, чтобы этот стадион, может быть, носил имя Сюрена, но, увидя их внезапно вытянувшиеся лица и вспомнив, что я для крановщиков — в основном господин Александр, уступил, сказав, что имя Александр тоже сошло бы, одновременно наводя на мысль о великом македонском завоевателе или о династии русских царей. Конечно, то была насмешка, ибо что может быть более чуждым мне, чем выпячивать себя в гетеросексуальном обществе, даже если воспоминание о венсеннском стадионе имени Лео Лагранжа и о некоей группке молодых людей с голыми ляжками, свершающих брачный ритуал вокруг кожаного яйца, мне довольно мило и склоняет меня к симпатии к этим местам мужественного отдыха.

Как парикмахер проводит в последний раз гребнем по только что подстриженной и уложенной шевелюре, так и я приказал еще раз пройтись бульдозерами по безупречной арене Чертовой ямы и тут разглядел маленького конюха Фабьенны, который приближался рысью. Она остановилась в трех метрах от меня и с совершенно военной выправкой, похожая на вестового, доставившего приказ из Ставки на передовую, звонко выкрикнула: