– Да, теперь мы вернемся домой! – кричала группа заключенных.

Весь лагерь неожиданно оживился. Заключенные, поняв наконец, что тиран умер, так выражали свои чувства и эмоции, как еще несколько часов назад было бы невозможно: восторженные высказывания, выражения ненависти, грубые жесты, вздохи облегчения, ропот надежды.

Руководство лагеря и охрана стояли с растерянным видом.

– Что с нами будет? – тревожился охранник на одной из смотровых башен.

– Сохраняйте спокойствие, – приказывал другой.

Всем было ясно, что кончина Сталина означала и конец всей системы, и начало неостановимого процесса радикальных изменений.

Габриэль услышал, как кто-то за его спиной усмехается. Обернувшись, он увидел Червя, улыбающегося во весь рот, как всегда, но на этот раз в его глазах стояли слезы.

– Не думал, что доживу до этого дня, – признался он Габриэлю, прямо глядя ему в глаза. – И этим я обязан тебе.

Черный блестящий рояль «Безендорфер» стоял на помосте в левом крыле роскошного Зеркального зала, поскольку это место считалось единственным достойным такого ценного инструмента. Это был подарок колледжу от мецената Манукяна, и на нем играли только в особых, торжественных случаях.

– Что ты выбрал, Микаэль?

Голос отца Айвазяна эхом раскатился по пустому залу. Он сидел вместе с Волком в центре одного из рядов партера.

– Я думал, Прелюдию номер 5, опус 23, Рахманинова, – ответил мальчик.

– Надеюсь, ты улучшишь свое исполнение ко дню торжества, – проворчал отец Согомон, который сидел рядом с Микаэлем на табурете перед роялем. Священник и музыкант специально прибыл с острова Святого Лазаря, чтобы помочь ему с этой непростой задачей.

– Мы не можем сесть в лужу. Камиль Шамун[41], президент Ливана, прекрасно разбирается в классической музыке. Лучше выбрать что-нибудь другое, – сказал директор с видом человека, который предостерегает, а не советует.

– А что думает сам пианист? – вмешался Волк.

Микаэль покачал головой, не зная, что сказать.

– Лучший способ принять решение – послушать, как он играет, – сказал отец Согомон.

Юноша откашлялся, уставившись на клавиатуру, потом нервно поправил ноты перед собой. Внезапно знаки на нотном стане показались ему непонятными символами, и на мгновение он испугался, что не сможет сыграть даже детскую песенку.

Он извлек первые звуки, вызывая в памяти осунувшееся лицо русского композитора. Он хорошо знал страдальческую жизнь Сергея Васильевича Рахманинова, его тревоги, его боль, и сосредоточился на игре с единственной мыслью – воспроизвести это музыкальное произведение так, как его задумал автор, акцентируя внимание на меланхоличной нежности жизни, с ее утопиями, несбывшимися мечтами и призрачными надеждами. Но в то же время следовало подчеркнуть непоколебимое желание выжить, несмотря на несчастья, призывая на помощь всю решительность.

Музыка наполнила весь огромный зал, казалось, она слегка касается старинных фресок, позолоты, зеркал. Микаэль качал головой в такт напористому ритму, который требовал уверенной игры и особой точности, и в этот момент его охватило прекрасное ощущение единства с инструментом, будто они стали одним целым. Лоб его покрылся испариной, но он продолжал играть с горячностью, забыв обо всем на свете. Ему было необходимо перейти границу пространства и времени и погрузиться в то упоение, к которому может привести только музыка.

Прелюдия закончилась кратким каскадом звуков, пальцы пианиста быстро бежали по клавишам до последнего легчайшего прикосновения, которое почти тайком завершило прекрасное исполнение.

Пальцы Микаэля задержались над клавиатурой, словно не уверенные в том, что им делать дальше в мире, где музыка исчезла.

– Восхитительно! – воскликнул Волк, не сдержав энтузиазма.

– Очень неплохо, правда? – спросил падре Согомон, осторожничая в ожидании мнения директора.

– Ну, действительно, я думал, будет гораздо хуже, – признался Айвазян, – хотя в первой части он пропустил одну ноту, – добавил он, вставая.

– Подождите, – остановил его Волк. – Вы еще не слышали Дле Яман, которую Микаэль споет в конце торжества.

Директор улыбнулся, а это случалось нечасто.

– Я не сомневаюсь, что он прекрасно справится. Бог Всемогущий наделил господина Делаляна прекрасным голосом. – И он направился к галерее мраморных колонн, которая вела к его скромной, ничем не украшенной комнате.

– Мне кажется, что экзамен сдан, – сказал Волк сидящим у рояля.

– Да, – ответил ему отец Согомон, ослабив белый воротничок, выглядывавший из-под его сутаны.

– Микаэль?

Юноша покачал головой.

– По правде говоря, нет, – сказал он. – Пропустить ноту – это непростительная ошибка.

От Волка не ускользнула саркастическая нотка в его голосе.

– Извините, отец Согомон, но мне непременно нужно поговорить с Микаэлем в моем кабинете, – сказал он, поднявшись и ожидая, когда юноша сойдет со сцены. Затем они вместе молча пошли в его кабинет.

– Садись, – резко сказал учитель, закрыв за собой дверь.

Микаэль сел. На письменном столе рядом с маленькой Библией стояла чашка с недопитым чаем.

– Вот что, дорогой мой, – начал монах, еще не сев в кресло, – твое поведение недопустимо. Это школа, а не клуб твоих поклонников. И только через самокритику ты сможешь добиться вершины искусства, которым занимаешься. Талант ни к чему не приведет, если его не поддерживают труд и самозабвение. – Волк говорил порывисто, с красным от досады лицом. – Так что не смей считать себя особенным. Путь долог, и ты всего лишь в его начале.

– Я всего лишь высказал свое мнение. Пока мы живем в свободной стране, это мое право, – парировал Микаэль.

– И что?

– Я решил избегать ненужного лицемерия. Вы не можете всегда затыкать мне рот, как позавчера.

Волк нахмурился с видом человека, который взвешивает каждое слово.

– О чем ты говоришь?

– Когда вы принесли в класс газету с некрологом Сталину.

– И что?

– Я не согласен. Сталин был не великим персонажем, как написали в статье, а тираном, чудовищем, которое могла породить только тоталитарная система. Почему вы не дали мне выразить мою точку зрения?