– Ты понял?

– Да.

– Повтори!

– Улица Виллари, семь, три «альфы», площадь Омониа, – повторил Сероп.

– Позвонишь и поднимешься на третий этаж. Там тебя будет ждать Мартирос, хорошо?

– Хорошо.

– У тебя есть деньги на поезд?

– Нет. Я думал, мы вместе поедем, на грузовике.

Живан засмеялся.

– Ты что, думаешь, я засвечусь тут вместе с тобой? – сказал он, скривившись, и ткнул его пальцем в грудь.

Сероп опустил голову. Его ноги тонули в грязи.

– Возьми. – Живан кинул ему несколько монет. – Только туда, обратно у тебя будет достаточно денег, чтобы купить себе билет.

Сероп поймал монетки на лету.

– Ладно, а теперь мне пора, – сказал Живан, глядя в наконец-то посветлевшее небо. Он направился к своему грузовику, открыл дверцу и залез в кабину. – И не говори мне, что я тебе не друг! – крикнул он, выглянув из окошка и слегка приподняв кепку в знак приветствия.

– Спасибо, – ответил Сероп и остался стоять на площади, одной рукой прижимая к груди ребенка, а в другой держа монеты Живана.

12

– Почему ты выбрал это стихотворение? – перебил его Волк взволнованно.

У Микаэля был врожденный талант к исполнительскому мастерству.

– Потому что я обожаю Даниела Варужана[35] и считаю, что «Песнь хлеба»[36] – одно из лучших его произведений.

– Банальный ответ, господин Делалян. – Волк, облокотившись на подоконник, теребил пальцами свои очки.

Микаэль вздохнул, посмотрел на суетливые завитки гипсовой пыли в солнечном луче и подумал о портрете поэта в черном двубортном пиджаке в школьном учебнике. Он мог бы, конечно, прочитать целую лекцию о множестве причин своего выбора, но решил открыть только одну.

– Потому что он был студентом нашего колледжа, и я хотел почтить его память, – сказал он. – Признаюсь, что меня пробирает дрожь всякий раз, когда я прохожу мимо его комнаты.

Он вспомнил ощущение, возникшее, когда он впервые вошел в ту комнату, крохотную, походившую больше на келью. Она находилась в самом конце коридора и была одной из шести комнат, предназначавшихся для студентов старших курсов. «Здесь спал Даниел Варужан», – сказали ему, и он почувствовал толчок в сердце.

– Понимаю, – пробормотал Волк. – Ты уже был знаком с «Песнью хлеба»?

– Да, но никогда не осмеливался читать ее вслух.

– То есть как это?

Микаэль прикусил губу.

– Это последняя вещь, которую Даниел написал перед тем, как его убили. «Песнь» не была завершена, и я уверен, что он складывал в уме строфы, когда его пронзили кинжалом. Он мученик, жертва геноцида армян, и это стихотворение, в некотором смысле, – его завещание.

Глухо забили колокола церкви Кармини, привнося в атмосферу еще больше грусти. Класс молчал. Прошло всего несколько десятков лет после армянского геноцида от рук турок. Воспоминания о трагических событиях были еще живы в народной памяти, и раны начинали кровоточить при каждом их упоминании.

– Отче! – Ампо, сидевший на задней парте, попросил слова.

Волк согласно кивнул, и юноша встал.

– У нас в Сирии, в пустыне Дейр-Зор, – начал он, чуть заикаясь, – рассказывают, что до сих пор находят останки наших соотечественников, которые были департированы.

Ампо покраснел, смутившись от пристального взгляда Волка. Ему показалось, что его слова были некстати, и он замялся, прежде чем продолжить:

– Мой отец, когда был молодым, поехал на экскурсию в район городка Аль-Мансура. Когда они вышли из автобуса, то в песке он нашел золотой крестик с выгравированными на обратной стороне именем и датой. – Он запустил руку за пазуху и вынул из-под свитера крестик на цепочке. – Вот он, – сказал он, смущаясь еще больше, повернул крестик и прочитал: – «Ампартсум, тысяча девятьсот пятнадцатый».

Волк выпрямился, расправил плечи и склонил голову в знак уважения.

– Годы спустя, когда родился я, меня решили назвать тем же именем, что и ребенка, погибшего в пустыне. – Ампо повернулся к товарищам и воодушевленно произнес: – С тех пор я ношу его имя и его крестик.

Азнавур вскочил. Казалось, он хотел что-то добавить, но остался стоять с высоко поднятой головой и сжатыми губами, будто отдавая честь кому-то.

Керопе последовал его примеру, а затем и Левон – чилиец, и Семпо – ливанец, и Арам – грек, а за ними Дадино и Дадоне – венгерские кузены, пока наконец не поднялся весь класс.

Все стояли ровно, неподвижно, поглощенные мыслью о всеобщей боли.

– Микаэль!

Юноша обернулся.

– Куда ты идешь?

– Хочу отнести мои часы отцу Никогосу.

Волк улыбнулся:

– Значит, ты ему доверяешь.

Отец Никогос по прозвищу Тик-Так был монахом, выходцем из Стамбула, и уже много лет жил в колледже. Он не был ни преподавателем, ни административным работником. Его единственной обязанностью был ремонт часов всех типов: от ручных и настольных до карманных и ходиков. Он сидел в своей каморке, в центральном коридоре, там, где размещались классы и лаборатории. Тик-Так скрупулезно и с удовольствием чинил часы студентов, а также всей армянской диаспоры в лагуне.

– Что с ними не так? – спросил Волк.

Микаэль завернул манжет и показал старые часы «Омега», принадлежавшие его отцу. В центре циферблата виднелись капельки конденсированной влаги на запотевшем стеклышке.

– Вероятно, намокли. Мне приходится постоянно заводить их, иначе они останавливаются.

Они пошли дальше по коридору бок о бок до комнатки часовщика. Одинокая лампочка свешивалась с потолка и освещала тесное пространство, в коморке никого не было.

– Отец Никогос! – позвал Микаэль, перегнувшись через стойку, на которой валялись шестеренки, спирали и винтики. Крохотные пинцет и отвертка поблескивали на свету.