– Между прочим, уже скоро придётся! – слегка надулся Алёшка и провёл ладонью по щеке.

– Не кипятись, просто так надо для дела, – примирительно кивнул ему дядюшка. – Лично в твоей стойкости я ни минуты не сомневаюсь.

* * *

И вот сейчас, в тёплой мутной тьме, всё это вспомнилось столь отчётливо, будто прозвучало только минуту назад. Хотя уже неделю как мы странствовали от деревни к деревне, сперва на восток, далее почти строго на север. Совсем уж без магии, конечно, не сумели – и волков понадобилось пугать, и сломавшиеся полозья чинить, и Планету лечить, когда у той подкова слетела, а мы с Алёшкой сию беду сразу не заметили.

Но покуда объясняться ни с кем не пришлось – места были глухие, малолюдные, а про Иных и говорить нечего. Так уж всюду складывается, что те в города тянутся, да желательно покрупнее. В сёлах разве что ведьму встретишь, да и то невысокого ранга. Упырям и оборотням тоже в городе вкуснее. Да и безопаснее, кстати. Каждый лишний труп в селе – это дело громкое, это всё равно что, стоя в ночи, масляным фонарём размахивать да кричать: «А вот я туточки!» Светлые живо прищучат.

Тем более странным казались мне здешние дела. Какой-то слишком уж наглый завёлся упырь. Совсем, что ли, непуганый? Ну, ничего, напугаем. Ибо шестнадцать трупов – это уже слишком.

Эх, видел бы меня сейчас Пётр Иванович! Исплевался бы весь: свою ж масть предаю, против Тёмного выступить собираюсь.

Всё-таки до чего же неприятный старик!

Впрочем, он бы мною тоже охотно закусил. Только вот зубы коротки.

За день погода явно улучшилась. Метель стихла, небо прояснилось, колючие звёзды перемигивались удивлённо: мол, что неймётся этим двоим? Что понесло их в ночь? Уж вне всякого сомнения, не церковный колокол, звонящий где-то вдали.

Между прочим, Рождество же завтра! Праздник, которого я так ждал первые десять лет моей жизни… да и потом тоже. Внутри вызревало ожидание чуда… хотя чуда и не случалось, если не считать таковым не объяснимую ничем радость. Не потому, что кончается пост, не потому, что впереди – Святки с пирогами, катаниями в санях и прочими удовольствиями. Всё это было важно, но всё это было не главное. Какая-то иная причина… чувство какой-то огромной, вселенского размера победы, к которой и я почему-то причастен. И долго ведь держалось. Помню же!

Год от году, однако, становилось оно слабее – а в декабре восемьдесят шестого и вовсе не пришло. Тогда уже мне, новопосвящённому Тёмному, всё про Христа разъяснили.

«Да тут и думать нечего! – едва ли не в голос кричал Александр Кузьмич и притоптывал юфтевым сапогом. – Просто Светлый Иной! Ну да, огромной силы, вне категорий – и скорее всего дикий! Самостоятельно в Сумрак слазил! Впрочем, тогда всё одно времена были дремучие, ни тебе Договора, ни Дозоров, ни Инквизиции. Добрый оказался малый, начал людей исцелять, пятью хлебами толпы народа кормил, мертвецов поднимал. А что Сын Божий, что Мессия и всё такое – это уже людишки опосля сочинили. Ну, может, и говорил он чего-то такое, может, ошалел от возможностей, ум и сдвинулся… без малого восемнадцать столетий минуло, как сейчас проверишь? Ну а когда не на шутку развернулся, тамошние же Светлые его и сдали! Слишком уж великие потрясения иначе случились бы. Иудеи-то его царём сделать хотели, а римлянам бунт не надобен – прислали бы пару-тройку легионов и оставили бы от Иерусалима мокрое место! Вот потому-то сообща на Иисуса навалились, магическую силу ему сковали да на распятие римлянам и выдали! А как иначе-то? С ним же по-хорошему толковать было бесполезно! Сколько раз уж пытались!»

Александр Кузьмич всегда, когда о божественном говорил, ужасно волновался, размахивал руками и брызгал слюной. Будто он не бывший кучер графа Беклемишева, а мало что не первосвященник Каиафа.

Я с ним не спорил – в конце концов, он наставник, ему виднее. Да и что я мог возразить? Из его слов картинка складывалась стройная, ясная, прямо как чертёж к задаче по геометрии. Только вот радости было жаль. Точно украли у меня что-то.

Потом оказалось, что украли не до конца. На Пасху восемьдесят седьмого радость вернулась – правда, уже не та, что раньше, а куцая какая-то, испуганная… вроде нищенки, которую сердобольные люди пустили погреться в сени. И потом тоже возвращалась. Я понимал, конечно, отчего: натура-то человеческая крепко во мне сидит, истинным Иным ещё не скоро стану, долго ещё химеры разума будут меня тревожить.

И конечно, ни с кем своими мыслями я не делился. Александра Кузьмича к той первой моей Иной Пасхе уже не было. Не Викентию же душу открывать… не говоря уже о Харальде. Что же до дядюшки, то с ним наверняка об этом поговорить было можно, но, если совсем уж честно, я побаивался.

Да, конечно, он родная кровь. И благодетель. Прозябал бы я доселе в Санкт-Петербурге, сносил бы изощрённые издевательства дозорных, кабы не отыскал он меня на моей квартире. Вышел из Сумрака прямо возле постели, где валялся я, силясь заснуть – и не мог. Смешно вспомнить, но и узнать-то его сразу не удалось. Ведь тогда, в Туманном Лугу, я его видел с уже наложенной личиной, видел старика семидесятилетнего, а тут он явился в подлинном своём облике – вот как сейчас выглядит граф Иван Саввич. В том облике, какой был у него в далёком сороковом году, когда и прошёл он посвящение.

«Да сдалась тебе эта столица, Андрюша! – терпеливо увещевал он меня, отпаивая чаем и смородиновой наливкой. – Они ж тут поедом тебя едят, и за что? За мелкую ошибку, какая с любым случиться может. Харальд, между нами говоря, шельма ещё та, и под его началом служить – это себя не уважать. Давай-ка ты под мою руку, в Тверь. Городок для жизни приятный. Служба уж всяко поинтереснее будет, чем здесь. А мне тоже выгода – будет с кем в шахматишки сыграть. Если же серьёзно – нужен мне верный помощник… и вижу я в тебе большие силы. Не пожалеешь! А перевод я сам устрою, тебе и говорить-то с Харальдом более не придётся».

Всё так. Но и благодетелю-дядюшке не хотелось мне поверять сокровенное. А ну как посмеётся? Не зло, не обидно – но от того только больнее выйдет.

…Колокол вдали всё заливался. Интересно, много ли народу пришло на ночную рождественскую службу? Сейчас, когда тьма кишит упырями? Уж не в одиночку ли служит здешний батюшка отец Михаил? Не считая, конечно, псаломщика, пономаря и певчих. Должно быть, грустно ему и обидно. А может, и нет. Может, радость о народившемся в мир Младенце Христе перевесила в его сердце горечь. Коли так – счастливый он. Счастливый, потому что никакой Александр Кузьмич не открывал ему глаза на скучную правду жизни.

– Рождество… – выпустил я из губ струйку пара. – А как мыслишь, Алёшка, кем был Христос? Из ваших, из Светлых?

Мальчишка остановился, вопросительно глядя на меня. Удивление его можно понять: мы на серьёзное дело идём, упыря ловим, может статься, и Высшего, и неизвестно ещё, как всё оно повернётся, – а тут вдруг Тёмного на божественное пробило.

– Что это вдруг вас, Андрей Галактионович, взволновало? – просипел он. Не то от холода, не то потому, что последние месяцы ломался у него голос.