Засветло мы, скорее всего, не обернемся. Но если сражаться с плитой самоотверженно и погода не выкинет фортеля, потемки застанут нас уже на подходе к деревне. Хорошие компактные ножовки, берущие арматурный прут, найдутся в гараже Андрюхиного отца (другом, рабочем) — у него там целая мастерская. Рюкзак Андрюха починит свой. Бомбу завернем в спальные мешки — а то отобьет спину.

Про ящики он упомянул не зря. Нам понадобится пять штук. В одном на дне — наш ценный груз, сверху прикрытый кернами, в остальных — только керны, в два слоя. В случае проверок — таможенных или дорожных — показываем холостой ящик: серые камни, пронумерованные краской или химическим карандашом, наглядное соответствие документу. Мало? — пожалуйста: второй, третий. Хоть все — не станут ведь в каждом еще и докапываться до дна.

Я заметил, что ящики будут у него неподъемные.

— Да ладно, — не смутился Андрюха, — сотня килограмм. Нам не на горбу их таскать. А в кузов, из кузова — вдвоем нечего делать.

Настоящая закавыка — грузовик, чтобы вывезти нас из деревни.

Поблизости машин не найдешь, их и прежде не было, глухомань.

Наведаемся на объект с антеннами. Не выгорит — в поселок на трассе, в райцентр. Просто голосовать на шоссе нет смысла. Даже если мы дождемся попутку до самого Еревана, придется еще уговаривать водителя съездить за нашей поклажей — здоровенный крюк в сторону по никудышной грунтовке. Естественно, доллары, война не война, всюду в чести, а на расходы нам выдадут не скупясь. Но когда вокруг полно вооруженных людей, не стоит искушать долларами кого попало. Предпочтительнее — опять-таки и в подтверждение нашей легенды — добиваться содействия от властей, гражданских или военных, упирая на пользу своей миссии для суверенной Армении. Не исключено, что предстоит потратить несколько дней и стоптать по паре железных сандалий.

А в Ереване обычным порядком, с квитанцией, сдадим ящики в багажный вагон. Себе покупаем билеты в купейный. Телеграфируем условленным кодом. Все. Тут, на вокзале, нас встретят. Мы им — бомбу, они нам — конвертик. Вернее, пакетик. Возможно, померзнем, возможно, поголодаем, но при благоприятном раскладе управимся за неделю-полторы.

— Прямо кино, — сказал я. — Кино с Бельмондо.

Андрюха не отрицал: доля риска остается. Всего не предусмотришь.

Так мы и цену назначим за риск. А попадемся… ну что нам, в сущности, грозит? Помурыжат — и выпустят. На вляпавшихся сдуру в плохую историю мы смахиваем определенно сильнее, чем на тренированных диверсантов. Будем крепко стоять на своем: мол, нанялись на временную работу, нас и отрядили. Нам известно не больше, чем содержится в бумаге. На бомбе не написано, что она — бомба. Объяснили: образцы, наука, там-то и там-то, и будь любезен — доставь…

Некий ужас и ощущение безысходности, охватившие меня вначале, теперь развеялись. Я не пытался подловить Андрюху на многочисленных нестыковках. Вот бумага, необходимый в его схеме элемент: кто, какой здравомыслящий начальник согласится ее подписать и тиснуть свою печать — выступить крайним? Почему, например, наши заказчики могут быть спокойны, что мы не загоним бомбу чернобородым армянским радикалам? И вообще, такая авантюра получалась бы чревата для них — если нас сцапают и скандал действительно вырастет в межгосударственный — куда худшими последствиями, нежели нынешнее состояние вещей. Чего бы я достиг? Зачем мне Андрюхино признание, что все это — голая фантазия? Я знал, таков один из Андрюхиных способов возвращать себе в затруднительном положении уверенность: феерические выдумки, как правило с приключениями и большим призом, — всего лишь неизжитая детская магия, своеобразное приманивание удачи.

Он особо и не рассчитывает, что кто-нибудь отнесется к ним всерьез. Однако в упрямстве, с каким сам за них держался, заключалось что-то привораживающее. Пусть ты не собирался подхватывать предназначенную для тебя в его вымысле роль и поддакивал, когда того требовало развитие игры, единственно из нежелания спорить, опровергать, — Андрюха буквально навязывал тебе чувство, будто решения ты принимаешь отнюдь не иллюзорные, а самые что ни на есть ответственные. Вовлекая в специфическое двоемыслие, он помогал и другим сохранить дух бодрым. Что, случалось, понимали постфактум, оглядываясь назад, не только друзья и подельники, но и выручившие свое кредиторы.

Но я не о духе заботился, когда наконец отмахнулся: «О'кей, хорошо, едем», — игрушечное согласие на игрушечное приглашение к путешествию. Я не видел, как еще перерубить разговор, обещавший иначе длиться до зари. Андрюха с энтузиазмом шлепнул ладонями по коленям. Сказал, что боялся — вдруг я откажусь. Очень ему не хотелось отправляться туда в одиночку.

Следующие дней десять он пунктиром пропадал, возникал, пропадал опять, — ночевал всего дважды. Приносил продукты из тех, что можно собрать после застолья, и ополовиненные бутылки. Иногда оставлял несколько изрядно обесценившихся червонцев или пятерок.

Я не расспрашивал, где он бывает, догадывался и так: очередное полюдье, снова взялся объезжать друзей и родственников, занимает по крохам — кто что даст. Похоже, он сообразил, что в этот раз все-таки перегнул палку, — мы не возвращались к ночному разговору, и вскоре я совершенно о нем забыл. Наш главный, финансовый, вопрос не то что вовсе перестал меня волновать, я по-прежнему остро чувствовал движение времени. Но мысль, что в чем-то я мог бы понадеяться и на себя самого, день ото дня казалась мне все менее несуразной. Меня явственно отпускало. Я почти перестал ощущать, выйдя из дому, направленное на меня противодействие, поэтому много гулял и находил удовольствие в новизне восприятия. Однажды, с Андрюхиных денег, даже посетил Киноцентр, смотрел в маленьком пустом зале длинный, медленный и страшный фантастический фильм режиссера Кубрика. Однако по преимуществу еще осторожничал и общественных мест избегал: путаясь в изменившихся денежных мерах, предполагая за ними новые, неведомые доселе правила жизни, опасался попасть в нелепую, а то и унизительную ситуацию.

Освоившись довольно, я исполнился куража и нагрянул в гости к той семейной паре, с которой некогда зимовал в выселенной коммуналке (их демарш, стойкое осадное сидение несмотря на применявшиеся к ним силовые методы — многосуточные перебои с газом, отоплением и водой, — завершился победой, и весной они получили замечательную квартиру в районе Никитских ворот). Мой внезапный визит их ошеломил. Они-то подозревали, сознался хозяин дома, я либо опустился на жизненное дно (его выражение), либо давным-давно пытаю счастья за границей. Но приняли меня сердечно. За столом я усерднее ел, чем разговаривал. А хозяин не стеснялся рассказывать о себе. Он говорил, что у него был тяжелый период внутреннего перелома, трезвой оценки своего художественного дарования — и теперь он больше не помышляет о станковой живописи. Что, словно в награду за усмиренную гордость, за болезненное, но честное отречение, ему стало приносить подлинные творческие радости оформительство, мнившееся раньше занятием второстепенным, вынужденным, всего лишь приемлемым для живописца источником хлеба насущного. Что издательское дело вступает в компьютерную эпоху; привычные технологии бесповоротно ушли в прошлое; через пару лет уже никто не будет работать по старинке. К счастью, в фирме, где он не только служит, но и принимает участие в совете учредителей, этого никому не надо растолковывать. И нынешнее его кредо — компьютерный дизайн. Фирма развивается, растет, в будущем месяце они собираются поменять технику на самую передовую — тогда и у него на квартире установят персоналку.