— Это что, смертный грех? То есть нормальные же люди спят допоздна по выходным.

— Вы оказались в этой больнице, — скажет сестра с таким видом, словно талдычит это сотый раз, — потому, что доказали свою неспособность вписаться в общество. И врач, и я считаем, что любая минута, проведенная вами друг с другом, не считая некоторых, идет вам на пользу, а любая минута, проведенная в своих мыслях, только усиливает вашу изолированность.

— Поэтому, значит, вы ждете, пока нас наберется не меньше восьми человек, чтобы отвести на ТТ, ФТ или еще какую Т?

— Именно так.

— Хотите сказать, это нездоровое желание — побыть одному?

— Я этого не говорила…

— Хотите сказать, если мне надо в уборную по-большому, я должен брать с собой семерых ребят, чтобы не сидеть в своих мыслях на толчке?

Не успеет она найти подходящий ответ, как Чезвик вскочит на ноги и крикнет ей:

— Вы это хотите сказать, да?

И другие острые заголосят:

— Вот-вот, это хотите сказать?

Она обождет, пока они угомонятся и снова станет тихо, и скажет спокойным голосом:

— Если вы, люди, достаточно успокоитесь, чтобы вести себя как взрослые на собрании, а не как дети в песочнице, мы спросим врача, считает ли он, что вам пойдет на пользу изменение в правилах отделения в этом случае. Доктор?

Все заранее знают, что ответит врач, и, не дожидаясь этого, Чезвик выкатит очередную жалобу.

— А что с нашими сигаретами, мисс Рэтчед?

— Да, что с сигаретами? — заворчат остальные острые.

Макмёрфи повернется к врачу и спросит его напрямую, пока сестра не успела придумать ответ.

— Да, док, что с нашими сигаретами? Какое она имеет право держать сигареты — наши сигареты — кучкой на своем столе, словно они ее, и выдавать по пачке — утритесь, — когда сама захочет? Мне не улыбается покупать блок сигарет, чтобы кто-то указывал мне, когда курить.

Врач склоняет голову, чтобы взглянуть на сестру через пенсне. Он еще не слышал о том, что она забрала все лишние сигареты, чтобы ребята не играли на них в карты.

— Что это с сигаретами, мисс Рэтчед? Не могу сказать, что слышал…

— Я считаю, доктор, что выкуривать за день по три-четыре, а то и пять пачек — это явно, слишком много для одного человека. А это, похоже, и происходило всю прошлую неделю — с тех пор как с нами мистер Макмёрфи, — вот я и подумала, что лучше будет держать у себя блоки, которые они заказывают в столовой, и выдавать каждому только по пачке в день.

Макмёрфи подается вперед и говорит Чезвику громким шепотом:

— Слушай, что еще она придумает о походах на толчок: не только брать с собой семерых в уборную, но и ходить не больше двух раз в день, по ее указке.

Он откинулся на спинку и давай покатываться со смеху, так что почти минуту никто не мог говорить.

Макмёрфи вовсю выеживался и ловил кайф от этого и, наверно, слегка недоумевал, почему персонал не слишком пытается приструнить его, а главное, почему Старшая Сестра не спешит препираться с ним.

— Я думал, старая стервятница покрепче будет, — сказал он Хардингу после очередного собрания. — Может, ей всего и нужно было, что устроить хорошую взбучку, чтобы поставить на место. Но почему-то, — он нахмурился, — она так держится, словно у нее туз припрятан в белом рукаве.

Он продолжал ловить кайф до следующей среды. А потом узнал, почему Старшая Сестра держалась так уверенно. По средам всех, у кого нет болячек, берут и ведут в бассейн, хотим мы того или нет. Когда в отделении был туман, я прятался в него и уклонялся от бассейна. Бассейн всегда пугал меня; я всегда боялся, что булькну с головой и утону, что меня засосет в трубу и выбросит в море. Мелким-то, в Колумбии, я с водой был на «ты»: переходил со старшими водопады по мосткам, даже без подкованных сапог, вода под ногами бурлила зелено-белыми бурунами, и радуги поднимались из водяной пыли. Но когда увидел, что папа начал бояться всякого, я тоже стал бояться; дошло до того, что даже в мелком бассейне стало невмоготу.

Мы вышли из раздевалки к бассейну, в котором бултыхалась и плескалась орава голых ребят; до самого потолка взлетали вопли и визги, как всегда бывает в закрытых бассейнах. Черные повели нас в воду. Вода была теплой и приятной, но я не хотел отходить от края (черные ходят по краю с длинными бамбуковыми шестами и отпихивают тебя, если держишься за поручни) и старался быть поближе к Макмёрфи, потому что знал, что его не заставят против воли идти на глубину.

Он разговаривал со спасателем, а я был чуть поодаль. Макмёрфи, наверно, бултыхался без опоры, потому что работал ногами, а я стоял на твердом полу. Спасатель стоял на краю бассейна; у него был свисток и футболка с номером его отделения. Они с Макмёрфи рассуждали, чем больница отличается от тюрьмы, и Макмёрфи говорил, что больница сильно лучше. Спасатель в этом сомневался. Я услышал, как он говорит Макмёрфи, что, кроме прочего, быть в заключении не то же самое, что на принудлечении.

— В тюрьме дают срок, — сказал он, — и у тебя есть дата, когда ты знаешь, что выйдешь на волю.

Макмёрфи перестал плескаться и посерьезнел. Он медленно подплыл к краю бассейна и посмотрел на спасателя.

— А на принудлечении? — спросил он, помолчав.

Спасатель пожал накачанными плечами и потеребил свисток на шее. Он был футболистом со стажем и следами шипов на лбу, и когда его выпускали из палаты, у него нет-нет, да и щелкало что-то в мозгу — он вставал на четвереньки, в позицию линейного, считал сквозь зубы и бросался на какую-нибудь медсестру, плечом ей в почки, чтобы полузащитник успел проскочить у него за спиной. Поэтому его держали в беспокойном; если его не задействовали как спасателя, он мог устроить что-нибудь такое.

Он снова пожал плечами, затем глянул по сторонам, нет ли черных, и присел на край бассейна. Он вытянул руку к Макмёрфи.

— Видал гипс?

Макмёрфи посмотрел на его мощную руку.

— У тебя нет гипса на руке, браток.

Спасатель только усмехнулся.

— Ну, мне его наложили, когда я заработал опасный перелом в последней игре с «Браунами». Я не могу